И сейчас, глядя на курганы, к которым они держали путь, Киикбай отчетливо вспомнил эти дедовы слова, и то ли грусть, то ли легкая печаль прокралась в сердце.

Мысли его были просты и понятны каждому: нет, не зря предки насыпали эти холмы, видимые издалека. Должно быть у народа что-то такое, что каждый раз напоминало бы ему о добрых деяниях и славных свершениях навсегда ушедших людей.

Пять курганов. Пятеро равных по заслугам и славе предков покоятся там. Как бы хотелось знать Киикбаю, кто они были, эти люди, над телами которых рыдало столько людей. Что народу было много, сомневаться не приходилось. Такой курган не насыпать и сотне человек. Здесь нужны тысячи.

Аул действительно располагался рядом с курганами, прямо у подножия хребта. Баймагамбет сказал, что с оружием идти туда не следует. Если враг наготове, он тут же начнет стрелять, увидев вооруженных. А без оружия — кто они? Просто путники.

Они спрятали оружие в гуще полыни и двинулись в аул налегке.

Активисты быстро собрались в юрте председателя аулсовета, здесь было довольно много знакомых Баймагамбета, кое-кого знал и Киикбай. Естественно, начались обычные приветствия, расспросы о здоровье родственников, о делах. И когда наконец все ритуальные обязанности были выполнены, прибывшие рассказали о цели своего приезда. Выяснилось, что слух о происшествии в Косагаче достиг уже и этого отдаленного аула. Во время ливня все, понятно, прятались в юртах и головы наружу не высовывали, но сегодня, за это можно поручиться, никто из посторонних не появлялся ни в ауле, ни вблизи его.

Приехавшие поели, подзапаслись провизией в дорогу, сменили коней, долго благодарили бесобинцев за гостеприимство и отправились дальше. Теперь их путь лежал в Кулакчий.

После недавней пустыни степь казалась райским уголком. Широко и раздольно раскинулась она перед путниками. Радовали глаз омытые вчерашней грозой типчак, островки трехостицы, заросли полыни. Солнце, поднявшееся уже высоко, будто озирало с голубых небес, покрытых редкими тающими облачками, свои помолодевшие владения, но для путников оно опять становилось палачом. Еще сегодня утром молившие светило послать на землю хоть немного тепла, они теперь страдали от парившей земли, от жара сверху, то и дело отирали вспотевшие лбы, поправляли ремни ружей, стволы которых теперь нещадно колотили по вспотевшим спинам.

К полудню наконец появились в мареве макушки юрт Кулакчия. Путники облегченно вздохнули. Аул раскинулся на берегу небольшой речушки, которая каждый год пересыхала, оставляя небольшой ручеек да старицы в глубоких впадинах. Окрестности аула густо поросли чием. В высоких густых зарослях было легко укрыться не только пешему, но и конному. Если бандиты здесь, то лучшего убежища им не найти.

Баймагамбет и Киикбай, испытывая подспудное чувство страха, а потому постоянно оглядываясь по сторонам, медленно двинулись вперед и остановились у крайней юрты.

Во двор вышла женщина лет сорока. Она, видно, не слышала стука копыт и на мгновение смешалась, увидев обросших щетиной, осунувшихся всадников. Но тут же взяла себя в руки и поздоровалась доброжелательно:

— Здравствуйте, добрые люди. Мир вам.

Баймагамбет слез с седла, подошел к ней, завел обычный разговор о том, мол, как жизнь, какие новости, сказал, что вот проезжали мимо. Решили маленько передохнуть, воды испить. А между тем выспрашивал, как часто появляются тут чужие люди, много ли бывает таких гостей, как они.

Хозяйка оказалась словоохотливой, говорила, что хозяйство у нее бедное — еле-еле концы с концами сводит. Да и как иначе, если в доме нет мужских рук — муж погиб в гражданскую, вот она и мыкается одна с дочерью. Есть, правда, сын, да отправился он с караваном в далекий путь, и вестей от него уже давно нет.

Как и положено у казахов, она просила не побрезговать ее убогой юртой, угоститься чем бог послал. Мужчины не возражали. Из разговора стало ясно, что никто посторонний в ауле не появлялся, а значит, опасаться было нечего. Они разложили на солнце попоны, промокшие за ночь и еще совсем сырые, хотя их и выжимали. Она полила им на руки, они умылись и вошли в юрту.

В юрте, бедно обставленной, но опрятной, молоденькая девушка с изящной фигуркой и нежными глазами стелила одеяла. Увидев гостей, она так же доброжелательно поздоровалась, как и мать, и тут же, видно стыдясь незнакомых мужчин, выскользнула наружу.

Баймагамбет по-хозяйски расположился на торе[20]. Киикбай сел рядом.

Вошедшая следом за ними хозяйка принялась накрывать дастархан[21] и опять завела бесконечный разговор об ауле, его жителях. Наверно, не часто посещали эту юрту гости, потому и не удавалось ей вдосталь наговориться.

Баймагамбет был внимателен, все время кивал и поддакивал; мысли же Киикбая унеслись за пределы юрты, откуда доносились легкие шаги хозяйкиной дочери, которую он только что видел и которая, чего греха таить, сразу покорила его сердце. Он долго маялся, не зная, под каким предлогом выйти из юрты, наконец сказал, что пойдет посмотреть коней, и нетерпеливо двинулся к двери.

Девушка, откидывая назад длинные косы, которые ей все время мешали, возилась у глинобитной печурки. Вот она поднялась с корточек и направилась было в юрту, но Киикбай заступил ей дорогу. Он улыбался, сам не зная чему, — на душе стало как-то радостно.

— Как тебя зовут, красавица? — спросил он ласково.

— Инкар, — просто ответила девушка, но глаза ее озорно сверкнули. — А тебя?

— Киикбаем.

Девушка прыснула стыдливым смешком, еще раз хитровато оглядела симпатичного джигита, стоявшего перед ней, и, обойдя его, исчезла за юртой.

Киикбаю очень хотелось дождаться ее и еще хоть немного поговорить, но в это время из дверей показалась хозяйка, и он, испугавшись неизвестно чего, кинулся обратно в юрту.

— Твой дядя, сынок, кажется, очень устал, — говорила хозяйка. — Видно, трудная была у вас дорога. Спит он. Говорил, говорил да и уснул на полуслове.

И в самом деле, Баймагамбет, подрагивая широкими ноздрями, смачно похрапывал. Борик сдвинулся ему на глаза, большущая рука была приподнята и оперта о кошму, на которой он лежал.

Киикбай примостился на прежнее место и под храп здоровяка все время прислушивался к тому, что происходило за войлочными стенами юрты, при каждом скрипе взглядывал на дверь: ему просто не терпелось, чтобы сюда вошла Инкар. Но девушка больше не показывалась.

Хозяйка принесла самовар, поставила на край скатерти. Киикбай растолкал Баймагамбета, и тот сел, протирая свой единственный глаз толстым указательным пальцем, все еще клонил голову, не в силах освободиться ото сна.

Только приступили к чаю, как в юрту вошел мужчина, с небольшой, аккуратно подстриженной бородкой и глубоко сидящими маленькими острыми глазками.

Хозяйка пригласила его к дастархану, предложила место рядом с Баймагамбетом, однако он отказался и сел поближе ко входу, как будто давал понять, что не относится к числу особо почитаемых гостей.

А вот насчет поговорить, он был почище хозяйки. Тут же засыпал всех словами, ни к селу ни к городу стал рассказывать какие-то, по его мнению, смешные истории, хихикал, потом, пытливо взглянув на Баймагамбета, осведомился, будто между прочим, куда гости изволят путь держать.

— Едем вот, — неопределенно отвечал Баймагамбет, делая вид, что не обратил внимания на особое любопытство нового гостя.

Но тот не удовлетворился ответом, поболтал о том, что, мол, это совсем безобидный обычай — расспрашивать гостей об их путях-дорогах, потом опять прищурился на Баймагамбета, но обратился будто бы к хозяйке:

— Не в настроении что-то твои гости.

— Если не в настроении, наверное, причина есть, — грубовато ответил Баймагамбет: видимо, его раздражала прилипчивость неожиданного пришельца.