— А оно исправное?
— Откуда мне знать? — Лешка обозлился: ловит, как дурачка. — Я стрелять не пробовал.
— Мог по виду определить, исправное или нет.
— Темно было.
— И все-таки…
— Исправное. Лаком пахло. Смазкой.
— Теперь я верю — ты его держал в руках. Ружье было накануне взято владельцем из мастерской. Пошли дальше. Давай уточним, в котором часу вы привязали лошадей и легли спать? И когда проснулись?
Лешка отвечал, не забывая сверяться с потолком. Нелепость его положения заключалась в том, что ружье он унес по собственной дурости. А вовсе не по приказу Беса, как думают в милиции. Лешка видел, куда клонит Фомин. Что, мол, лошадей угнали для вида, а на самом деле пришли за ружьем.
Проще простого было бы для Лешки признаться Фомину, что он заранее ничего не замышлял. Стояли у гастронома, трепались, пришел Бес, отозвал Лешку и сказал, что апачи на сегодня назначили сбор. У Беса есть какой-то шпион в Двудворицах, выдает ему индейские тайны Кости-Джигита. Ну и что такого?! Подшутить, что ли, нельзя? Пошли за лошадьми. По дороге вспомнили, какое обращение разослал всем лошадникам Костя-Джигит. Сочинили для смеха письмо, решили оставить на видном месте. А ружье просто на глаза попалось…
Лешка мог бы добавить с застенчивым видом, что ему вообще свойственны необдуманные поступки. Сделает что-нибудь и сам не умеет объяснить. Такая вот загадка человеческой психики.
Лешкины родители, вовсе отчаявшись, стали с прошлого года водить его к психиатрам. Те признавали Лешку вполне нормальным, только со склонностью к «безмотивной агрессии». А последний, у кого были, сказал, что «безмотивная агрессия» — неправильный термин, безмотивных поступков вообще не бывает. Просто у Лешки «деформированные потребности». Лешка слушал и мотал себе на ус, что такое «деформированные потребности». Это значит, сильно развитые биологические, неверно ориентированные социальные, а духовные и культурные находятся в зачаточном состоянии.
После очередной консультации с медиками Лешкины родители приходили в еще большее отчаяние. А он все успешнее применял свои познания в психиатрии, чтобы допекать отца с матерью и фокусничать, когда попадал в милицию.
Но сейчас он опасался хоть малость переиграть. Бес приказал давать самые правдивые показания, утаив только одно, никому из ребят не известное, кроме Лешки: угнать фабричных коней велел Бес.
Фомин отправил Лешку в коридор:
— Посиди, подумай. Может, еще что вспомнишь.
А сам отправился во флигелек, к Нине Васильевне.
У нее перебывали с утра по очереди остальные пятеро угонщиков. Ни один не запирался, рассказывали с большой охотой, не путались и не противоречили. Пять чистосердечных признаний совпали полностью, до мелочей, — кто где стоял, кто первым вошел в конюшню, кто писал записку апачам. Все пятеро уверяли, что Лешка про ружье заранее не говорил, а потом, когда взял, будто бы заявил при всех: «Ружье вернем. За ружье могут посадить. Сотру отпечатки пальцев и подброшу в конюшню».
Эти слова вколотил в головы всем пятерым Лешка — после того, как побывал ночью у Беса.
— Я думаю, им можно верить, — сказала Фомину Нина Васильевна. — Они всего-навсего собирались обдурить апачей. Каждый из пятерых вспомнил, что о назначенном апачами сборе они узнали от Супрунова.
— И он так говорит, — заметил Фомин.
— Но видишь ли… — Нина Васильевна замялась. — Апачи каждый свой шаг окружают тайной. Каким же образом Супрунову удалось узнать день и час сбора?
— Ну, это уже из области детских игр, — пробурчал Фомин. — Хотя… — Ему пришло на память беспокойство матери и бабушки Андрея Бубенцова, затем другие факты: покупка Андреем овса, злой блеск в глазах Кости-Джигита при упоминании о Бубенцове, отзыв Вити Жигалова — «чокнутый»… А сегодня утром Бубенцов наведался к Безину и вышел очень довольный. Это уже не детская игра!
Фомин пересказал Нине Васильевне все, что ему удалось разузнать в Двудворицах.
— Безину о назначенном апачами сборе сообщил Бубенцов, — уверенно заявил Фомин. — Но зачем Безину эти детские индейские тайны?
— Ему зачем?! — Нину Васильевну удивила непонятливость Фомина. — А для развлечения. Чтобы дразнить, измываться, унижать других! Чтобы утверждать свое превосходство! Но Андрей… — Она решительно мотнула головой. — Нет, он не мог предать апачей. Он действительно немного чокнутый. Недавно пришел ко мне и просит помочь ему устроиться в школу-интернат. Я прямо руками развела. «Чего, говорю, тебе надо? Дома условия вполне нормальные. Мама и бабушка на тебя не надышатся».
— Вот видишь, — отечески укорил Фомин. — У парня какая-то червоточина. А тебя послушать, все твои подопечные один лучше другого, и ничего плохого они сделать не могут.
…Возобновив беседу с Лешкой, Фомин среди прочих вопросов задал ему и вопрос о том, кто разведал тайну апачей насчет дня и часа сбора. Лешка поднял глаза в потолок, что-то там искал долго и старательно, но так и не нашел.
— Да ну их! Тоже мне тайны! Сказал кто-то, не помню.
— Ладно, я сейчас помогу тебе вспомнить… — Фомин выдержал паузу и выпалил в упор: — Безин? Я правильно говорю? У него есть свой человек в Двудворицах. Кто? Бубенцов? Ты сегодня ходил за Бубенцовым по поручению Безина?
Но Лешка так и не выдал своего шефа. Окаменел и вообще перестал отвечать на вопросы.
Нина права, Безин их всех здорово запугал. Но к похищению ружья он, возможно, и не причастен. Он послал их «подшутить» над апачами. И Лешка действительно взял ружье просто так. И оно действительно затем исчезло неведомо куда…
— Можешь идти домой, — разрешил он Лешке. — И думай, думай. Я еще тебя вызову. И не раз.
Выходя, Лешка столкнулся нос к носу с конюхом Шиловым. Фомин отметил, что они друг с другом незнакомы. «Впрочем, это обстоятельство ровным счетом ничего не значит. Кроме того, что я теперь окончательно сбит с толку».
— У лошадей самочувствие удовлетворительное, температура нормальная, — бойко докладывал Шилов. — Две освобождены от работы по случаю временной нетрудоспособности.
— Говорят, седьмая отыскалась?
— Пустой номер, Николай Палыч. — Конюх досадливо махнул рукой. — Напрасные надежды. Вихрь рыжий, с белой отметиной на лбу. А нашелся гнедой. И без отметины. Да и не такой старый. Зря только ездил, время терял.
Фомин повел Шилова к дежурному по горотделу. Дежурный говорил по телефону, полупривстав и поминутно повторяя с величайшим усердием: «Вас понял!… Есть!» Это значило, что на проводе начальство. Увидев Фомина, дежурный сделал страшные глаза: мол, разговор касается тебя. Фомину такое известие не доставило удовольствия.
Ему вовсе не хотелось, чтобы начальство и сегодня, в воскресенье, интересовалось розыском ружья, идущим из рук вон плохо. Оглядывая кабинет начальника с длинным зеленым столом посередке, Фомин представил себе со всеми подробностями, как завтра в девять утра здесь соберутся сотрудники и Налетов при всех устроит разбор его неумелых действий.
— Есть! — в последний раз отчеканил дежурный и положил трубку. — Тебя просили пока не уходить, — сообщил он Фомину, не вдаваясь в подробности при постороннем.
— Ясненько! — проронил Фомин как можно беспечальней. И оглянулся на застрявшего возле двери Шилова. — Подойдите-ка сюда поближе, сядьте и расскажите о своей поездке в Ермаково.
Выслушав Шилова, дежурный зашелестел бумажками.
— Вот… Сообщение из Ермакова. Работниками сельсовета конфискован конь, который, по имеющимся достоверным сведениям, был похищен подростками-лошадниками еще весной и спрятан в деревне по названию Дебрь с согласия тех тамошних жительниц, являющихся таким образом соучастницами кражи государственного имущества.
— Столько сведений собрали, только про масть забыли! — возмутился дежурный. — Ну, ничего, сейчас поищем, кто заявлял о пропаже гнедого. — Он перелистывал бумаги и вычитывал вслух: — «Кобыла соловая, по кличке Малинка…» Не то! «Мерин серый в яблоках…» Не то! «Корова черно-пестрая, один рог сломан…» Не то! «Коза Маруся, гусыня с пятью гусятами…» Вот! «Гнедой в белых чулках, возраст семь лет, пропал на прошлой неделе из совхозной конюшни, особая примета — хвост острижен под самый корень…»