– Не плачь, сладкая, – шепчет Миллер, швыряет рубашку на пол, что так на него не похоже, и опускает меня на постель. – Пожалуйста, не плачь.

Его просьба имеет обратный эффект, и еще больше слез бежит, его обнаженный торс становится таким же мокрым, как и мое лицо, так как он прижимает меня к себе, ласково целую в макушку тут и там, умиротворяющее мурлыча. Я начинаю успокаиваться, и всхлипы стихают в его тепле, пока он меня держит, тихий шепот его голоса заполняет мои уши.

– Я не сладкая девочка, – шепчу ему в грудь. – Ты продолжаешь называть меня так, хотя не должен.

Мурлыканье стихает, исчезают ласковые поцелуи в макушку. Он задумался над моими словами.

– Ты очень даже сладкая… женщина, Ливи.

– Это совсем не имеет отношения к «девочке», – шепчу я. – Меня больше беспокоит часть про «сладкую», – чувствую, как он едва заметно напрягается, прежде чем оторвать меня от своей груди. Мы разговариваем, он хочет зрительного контакта, и, получив его, подушечками больших пальцев вытирает мои мокрые щеки, и смотрит на меня полным жалости взглядом. Я не хочу жалости. Не заслуживаю ее.

– Ты моя сладкая девочка.

– Ошибаешься.

– Нет, ты моя, Ливи, – настаивает он, практически выказывая раздражение.

– Я не об этом, – вздыхаю, опуская взгляд, но вскоре снова поднимаю его, когда он опускает руку с моей щеки к шее, и приподнимает голову.

– Конкретизируй.

– Я хочу быть твоей, – шепчу, и он улыбается. Дарит мне свою редкую, красивую улыбку, сердце наполняется радостью всего на секунду, но потом я вспоминаю, о чем будет идти разговор. – Я действительно хочу быть твоей.

– Рад, что мы это выяснили, – он прикасается ко мне губами, осторожно целуя. – Только в этом вопросе, правда, у тебя нет выбора.

– Знаю, – я соглашаюсь, понимая, что это не только из-за слов Миллера. Я пыталась уйти, но не смогла. Правда пыталась.

– Послушай меня, – говорит он, садясь и перетаскивая меня к себе на колени. – Я не должен был на тебя давить. Говорил, что никогда не заставлю тебя делать то, что, я знаю, ты делать не хочешь. Так будет всегда, только, пожалуйста, знай, ты зря боишься, что хоть что-то может изменить мое отношение к моей сладкой девочке.

– Что, если это не так?

– Я никогда этого не узнаю, если ты мне не расскажешь, а если не расскажешь, все тоже будет хорошо. Да, я хотел бы, чтоб ты мне доверилась, но только если тебя это не будет так расстраивать, Ливи. Не могу видеть тебя такой грустной. Хочу, чтобы ты доверилась мне: это никогда не изменит моего к тебе отношения. Позволь мне тебе помочь.

Подбородок начинает дрожать.

– Твоя мама, – говорит он тихо.

Киваю.

– Ливи, ты не такая. Не позволяй чьему-то плохому выбору влиять на твою жизнь.

– Хотела бы я, – шепчу, стыд начинает меня настигать, и я роняю голову.

Он касается моего лица и приподнимает его, но я не поднимаю глаз, не желая лицом к лицу сталкиваться с его осуждением.

– Мы разговариваем, Ливи.

– Я сказала достаточно.

– Нет, не сказала. Посмотри на меня.

Заставляю себя заглянуть в его глаза, но не вижу в них осуждения. Вообще ничего. Даже сейчас Миллер Харт держит все под контролем.

– Я хотела узнать, куда она пропала.

Он хмурится:

– Ты меня запутала.

– Я прочитала ее дневник. Читала про места, куда она ходила и с кем. Прочитала про мужчину. Мужчину по имени Уильям. Ее сутенера.

Он просто смотрит на меня. Знает, к чему я клоню.

– Я познакомилась с ее миром, Миллер. Я жила ее жизнью.

– Нет, – он качает головой. – Нет, ты этого не делала.

– Да, жила. Что такого удивительного было в той жизни, чтобы она оставила свою роль мамы? Что заставило ее бросить меня? – борюсь со слезами, готовыми вот-вот снова политься. Отказываюсь проливать еще хоть слезинку из-за этой женщины. – Я достала бабушкин джин и потом нашла Уильяма. Заставила его взять меня, и он свел меня с клиентами. Ее клиентами. Я прошла через большинство мужчин, упомянутых в ее дневнике.

– Остановись, – шепчет он. – Пожалуйста, остановись.

С силой тру свои мокрые щеки.

– Все, что я увидела, это унижение, когда ты позволяешь мужчинам трахать тебя.

Он морщится в отвращении:

– Не говори так, Ливи.

– Не было ничего прекрасного или привлекательного в бездумном сексе.

– Ливи, пожалуйста! – кричит он, отталкивая меня от себя и вставая, оставляет меня с чувством ненужности и одиночества. Он начинает вышагивать по комнате, явно взбешенный, запрокидывая в ярости голову. – Я не понимаю. Ты такая чистая и красивая внутри. И я люблю это.

– Алкоголь помогал пройти через это. Там было только мое тело. Но я не могла остановиться. Продолжала думать, что там есть что-то большее, то, что я пропустила.

– Прекрати! – он оборачивается и буравит меня безумным взглядом, заставляя в шоке отпрыгнуть на постели. – Любого мужчину, позволившего себе меньшее, чем преклонение перед тобой, нужно, на хрен, застрелить, – он опускается на пол, запустив руки в волосы. – Блять!

Все внутри меня распадается – тело, разум и сердце. Всему конец, мое прошлое слишком сильно вплелось в настоящее и заставляет меня объясняться. Он переводит свой взгляд на меня. Синие глаза прожигают меня. Потом они закрываются, и он набирает большой, успокаивающий глоток воздуха, только я не даю ему времени обрушить на меня свои мысли. В любом случае, я хорошо представляю, какие они.

Я разрушила его образ чистой, красивой девочки.

– Прости, – бросаю зло, сползая с постели. – Прости, что сломала твой идеал, – поднимаю с пола его рубашку и молча ее надеваю. Чувствую, как боль скручивается в животе, оживляя годы мучений и страданий.

Натягиваю свои модные трусики, поднимаю с пола сумочку и туфли и выхожу из его спальни, понимая, что в этот раз смогу уйти. И я ухожу. От очевидного презрения, которое он чувствует, с легкостью поворачиваю дверную ручку, иду по коридору к лестничной клетке, босые ноги плетутся по полу так же, как и мое пропащее сердце.

– Пожалуйста, не уходи. Мне жаль, что накричал на тебя.

Его мягкий голос останавливает меня на полпути и вырывает из моей груди разбитое сердце.

– Не чувствуй себя обязанным, Миллер.

– Обязанным?

– Да, обязанным, – говорю я, снова возобновляя шаг. Миллер чувствует себя виноватым, за то, что его бурная реакция была не тем, что было нужно мне, что он не проявил сочувствия. Не знаю, где золотая середина, но принятие и понимание, возможно, помогают. Это будет больше, чем я могу себе позволить.

– Ливи! – слышу звук его босых ног, следующих за мной, и когда он останавливается прямо передо мной, с ужасом замечаю, что на нем только черные боксеры. – Не знаю, сколько раз тебе нужно повторять, – шипит он. – Когда я с тобой разговариваю, ты на меня смотришь.

Он говорит это потому, что ему больше нечего сказать.

– И что ты скажешь, если я на тебя посмотрю? – спрашиваю я, потому что не хочу видеть отвращение, вину или сочувствие.

– Если посмотришь, узнаешь, – он наклоняется, замирая в поле зрения моих опущенных глаз, и вынуждает взглянуть на него. Вижу его прекрасное лицо, лишенное каких-либо эмоций, и хотя обычно нахожу это раздражающим, прямо сейчас чувствую облегчение, потому что с отсутствием эмоций нет презрения или одной из тех эмоций, что я не хочу видеть. – Ты все еще моя привычка, Ливи. Не проси меня от тебя избавиться.

– Я тебе отвратительна, – шепчу, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. Не хочу больше перед ним плакать.

– Я отвратителен сам себе, – он осторожно протягивает руку и обхватывает, приподнимая, мой затылок, смотрит на меня пристально, ища признаки обвинений. Я не стану его винить. Никогда не стану его винить. Понимаю, что мое лицо сейчас, должно быть, так же сложно прочитать, как и его, и это потому что я не уверена, что чувствую. Часть меня чувствует облегчение, огромной части все еще стыдно и другая, самая большая, понимает, что для меня значит Миллер Харт.