– Зачем ты приехала сюда?

Она села на кровать рядом с ним. На столе под шпинатом начала собираться вода. Она стала обрывать листья.

– Если бы ты знал, как бессмысленны твои вопросы...

– Как ты думаешь, зачем я здесь?

– Чтобы скрыться, затаиться.

– От кого?

– От них. – Подойдя, она обняла его за шею, стараясь не касаться мокрыми ладонями. – Я лучше побуду с тобой, чем займусь сейчас чем-нибудь другим. Поэтому я и здесь. А не для того, чтобы написать что-нибудь. И даже не потому, что тебе страшно и я хочу быть с тобой. – Она вытерла руки. – Со мной что-то происходит, о чем ты даже не догадываешься.

– Что, например?

– Моя жизнь полностью меняется. Я теряю все, чего мне обычно хотелось. – Она вытряхнула маслины из белого бумажного пакета в салат. – Цель, лишенная смысла, все эти годы с тех пор, как... – Она выдохнула. – С тех пор, как Тим погиб. Многое произошло в Африке, Таиланде. Я была глупа, и теперь мне тяжело. – Она вышла, закрыв за собой дверь.

Он взял из салата маслину, обгрыз ее до косточки и, выйдя на улицу, подсел к Клэр на каменную стену. Ему была видна только часть ее лица. Красноватые отблески заката подчеркивали жесткие линии ее скул. Он невольно представил ее мертвой, а это лицо разлагавшимся в земле.

– Так что там, в Африке?

– Там я узнала, что такое отчаяние.

– Как?

– Меня обманули. Один человек погиб. – Она потерлась подбородком о его плечо. – Только потом я узнала, кем он был, в отличие от того, кем мне его представляли. Я не в состоянии это забыть. Его лицо преследует меня. В прошлом месяце я провела ночь с мужчиной – так, короткое увлечение от одиночества. Ночью он разбудил меня: я кричала во сне имя того, погибшего. – Она усмехнулась. – Он приревновал меня. – Подняв руку, она показала ему крошечную, похожую на стеклышко капельку воды среди золотистых волос на руке. – Дождь.

– По-моему, пастух пытался мне сказать об этом.

– Ты уверен?

– Я не понял его, за исключением одного-двух слов на итальянском. Он выучил его в Ливии, когда был еще bambino.

– Bambino. Как интересно и непонятно.

– Все непонятно, Клэр.

После полуночи дождь разыгрался не на шутку, он барабанил по листьям пальм и хлестал по соломе. Тени свечей плясали на стенах. Проснувшись, он захотел ее, и она с готовностью приняла его, издавая глухой стон. Ее волосы разметались по его плечам, она лизала языком его рот, шею, зубы и губы, увлекая его в свою великолепную узкую глубину. Ее губы, скользя по нему, целовали его, и он погружался в нее быстро и страстно, все более и более порывисто и в то же время нежно, потому что ее тело было подготовлено ее страстным желанием, которому не было предела. Он двигался все резче, полностью сознавая ее сексуальное великолепие. Ее прекрасные волосы обвивали его, он чувствовал, как в него упиралась ее грудь, ставшая еще более упругой от наслаждения, чувствовал на своей груди ее атласные округлые контуры, ее живот подрагивал, пот скопился в пупочной ямке, светлые завитки ее волос смешивались с его темными волосами каждый раз, когда их тела соединялись.

И вновь, когда она спала рядом с ним, он не чувствовал границы между их телами. При пламени свечи ее щека, казалось, светилась, как фарфор, ее дыхание было легким и размеренным, как у ребенка, ее ресницы – густые, как лес. Он задул свечу. «Почему любовь к ней освобождает меня от страха? Как получается, что я на какой-то момент все забываю. Куда девается боль? Куда уходят мертвецы? Куда уходит моя собственная смерть? Скоро мы расстанемся, я уеду в Париж. А она и все это останется только в памяти. Как Ким, как Сирэл, и никогда не вернется. Еще восемнадцать дней. Пол, где ты теперь?» Вытянувшись вдоль ее теплой наготы на узкой неровной кровати, он слушал, как дождь рвался к ним в бескрайней ночи.

Гранатовый рассвет застал их на берегу моря. У воды валялись водоросли, обрывки каната, щепки от какого-то судна с синими арабскими буквами, запутавшийся в рыбацких сетях дохлый баклан; В доме он вскипятил на огне очага воду для кофе и козье молоко, которым они собирались запивать хлеб и свежие липкие египетские финики, и наскреб на шатком столике гашиш в трубку.

– Знаешь, я все думала, – сказала она, – как лучше дать ход тому, что ты мне рассказал. С максимальным эффектом и минимальным риском.

– Никто этому не поверит.

– Поверят, когда с ними будет все кончено. Я смогу доказать.

– Как?

– Твой друг – когда он должен быть в Париже?

– Через пару недель.

– Подождем. Мы опубликуем статью – будет много шума – и вынудим их преследовать нас. А когда они начнут преследовать, это-то все и докажет.

– Докажет что, что мы мертвы?

– Нет, с нами все будет в порядке. Я это устрою. Вся эта история с бомбой могла бы предстать в ином свете, когда люди увидели бы наконец, какому они подвергаются риску, что ЦРУ – кучка кретинов-убийц, насколько лживы Штаты, насколько отвратительна политика...

– Они эндемичны. – Он открыл дверь. – Не хочешь пройтись?

– Посмотри, что у меня есть. – Она держала книжку в мягкой синей обложке. – Ты знал «...aucun art ne saurait etrc vraiment notre s'il ne rendait a 1'evenement sa brutale fraicheur. son ambiguite, son imprevisibilite, au temps son cours, au monde son opacite, menacante et somptueuse...»

– Как ты можешь читать эту чушь?

– Это мысли одного человека, описанные предельно откровенно.

– Ты уверена? – нахмурившись, он посмотрел на синюю книжку. – Ты просто всегда что-то напускала на себя, так же как в самолете из Тегерана.

Она засмеялась.

– Это ты о чем?

– Да хотя бы о том, что я знаю французский. Ты ни разу не спрашивала, и я не обронил ни одного французского слова.

– Ну а почему бы тебе его не знать? Возможно, я только догадывалась. Но, дорогой мой, я же наполовину француженка – так почему же я должна предполагать, что ты говоришь только по-английски?

– Кое-кто из моих учителей мог бы сказать, что я не говорю. – Все еще хмурый, он побрел по козьей тропке к морю, уже высохший песок в углублениях и ямках был теплым. Он закурил и сразу почувствовал, как какое-то, ни с чем не сравнимое ощущение медленно, по каплям, распространяется по телу, напружинивает мышцы, вселяет веру в способность понять самое непостижимое. Под лучами солнца на вибрировавшем от накатывавшихся волн песке парило умиротворение.

«Я просто раздражен, и мне дерьмово. Скоро надо ехать». Он очнулся от трели колокольчиков; по песку зашуршали шаги пастуха. Коэн прикрыл ладонью трубку. Пастух, присев на корточки, сморщил нос.

– Giomo.

– Fumare? – Коэн отнял руку с трубкой.

– Si.

Не говоря ни слова, они оба смотрели на море. От старика пахло козами, потом, солнцем и смесью мяты, Польши и вереска. В шуме моря чувствовалось что-то гипнотическое.

– Due tedesci – amici, – старик толкнул Коэна под локоть. – Perche con boomboom? – сказал он и, приставив воображаемое ружье к плечу, направил его в сторону моря.

– Dove?

– В Ви.

– Chi, amici?

– Chi? Vostri. – Он притронулся к руке Коэна. – Vostri.

– Non sono miei amici, tedesci.

– Amici con la signora...

Коэн откинулся на теплый песок. Упоминание о двух вооруженных немцах с женами было чем-то новым и неожиданным.

– Turisti, – сказал он.

Пожав плечом, пастух потянулся к трубке. Коэн зажег ее, наблюдая, как кроншнеп сквозь гребешок волны взлетел в небо. Старик выпустил дым.

– Non sono turisti. – Он вновь поднял воображаемое ружье.

Коэн выпрямился.

– Due tedesci, con due signore, allora.

Пастух покачал головой и ткнул пальцем в песок.

– Ви, – сказал он.

– Si.

Старик отставил палец на несколько дюймов к западу.

– Qui voi ed io. – Ткнув еще раз пальцем, он сделал вторую дырку в песке и показал на себя и Коэна. Рядом со второй дыркой он сделал третью. – Vostra signora. – Он показал на хижину.