На его голую, как и подобает обитателю трупарни, ногу была навешена бирка с именем какой-то Галины Виктюк. Нога, конечно, была мужская, но для такого дела Бурлака ее побрил, а ногти покрыл лаком, надеясь, что некрофил не станет особенно присматриваться. На всякий случай половина ламп в прозекторской «перегорела».

Итак, мой дружок лежал, порою легонько перхая от запаха формалина и начинающегося кашля. Кругом было так холодно, что у Бурлаки зуб на зуб не попадал. Бурлака понимал, что если придется пролежать в засаде час-другой, то он своим чиханием распугает и ожидаемого некрофила, и могущих явиться призраков. Ну а если останется ждать до утра, то запросто сделается полноправным обитателем этого самого временного из человеческих пристанищ.

Однако счастлив милицейский бог: лишь только часы лейтенанта слабо пискнули, возвещая наступление полуночи, как заскрежетали засовы на тяжелых железных дверях. Это означало одно из двух: либо сторож явился проверить, не разбежались ли вверенные ему покойнички, либо… либо явился чокнутый маньяк.

На всякий случай Бурлака мобилизовался – и, как выяснилось, не зря: по его голой щиколотке скользнула холодная, как бы резиновая рука.

«Так, в перчатках работает», – угадал лейтенант. В это мгновение хриплый от страсти голос выдохнул:

– Я тебя хочу! Хочу! – и простыня слетела с лица «Галины Виктюк», открыв ее (его!) взору дюжего молодого мужчину, который, расстегнув штаны, готовил к насилию свой рабочий орган. Да, не только на руки надевал перчатки сей поборник стерильности!..

Вмиг узнав подозреваемого сторожа, Бурлака выхватил из-за пояса трусов (единственной своей одежды) табельное оружие и будничным голосом произнес:

– Милиция. Pуки вверх!

Сторож медленно поднял руки, посмотрел на Бурлаковы трусы – и рухнул наземь. Как позже выяснилось, с инфарктом.

Может быть, он никогда еще не видел в прозекторской женского трупа в мужских семейных трусах, вот сердце и не выдер-жало…

Киру затрясло еще в ту минуту, когда Бурлака возлег под простынку с биркой на бритой ноге, а к концу рассказа она уже стонала от смеха. Они с Максимом так и не смогли продолжить танец: стояли друг против друга и закатывались от хохота. Вокруг, словно заразившись от них, смеялись какие-то люди, а рыжебородый Леонид с философической печалью поглядывал на Киру и понимающе кивал, ловко переворачивая над угольями все новые и новые пучки шампуров.

Этот смех в сочетании с принятым алкоголем их вконец обессилил. У Максима едва хватило сил отогнать «Москвич» метров на сто от шашлычной, в какую-то хилую рощицу, да, страшно зевая, подключить сотовый телефон к аккумулятору. Кира улеглась на заднее сиденье, однако призрак лейтенанта Бурлаки все еще тревожил ее воображение, заставляя то и дело сотрясаться в конвульсиях смеха, пока Максим сонно не взмолился:

– Успокойся же, Кира!

Она затаила дыхание, притихла, чувствуя себя почему-то необыкновенно счастливой. Уж не из-за этого ли «ты»? Не из-за того ли, что ночь только началась, и если Максим сейчас и хочет спать, то ведь неизвестно, чего он захочет через два или три часа…

– Да, спокойной ночи, – пробормотал Максим почти неразборчиво. – Ты в самом деле можешь спать совершенно спокойно. Два дела совершенно не выношу делать в машине: есть и… приставать к женщинам!

К чести Киры следует сказать, что она сперва убедилась, что Максим уже похрапывает, а только потом дала волю слезам.

Позавтракали они в той же шашлычной. «Босс», то есть Леонид, еще спал, но один из его подручных, не открывая глаз и пошатываясь, принес путешественникам по бумажному стаканчику кофе и паре бутербродов с сыром. Кофе был холодным, и жизнь показалась Кире вконец пропавшей.

Максим мрачно сгорбился за рулем, хотя ему-то с чего мрачнеть? Он-то спал как сурок всю ночь, в отличие от Киры, которая, в точности как вчера, то проваливалась в сон, то выскакивала из него с колотящимся сердцем. Что характерно, сон ей снился один и тот же, тягучий, странный и страшный, имевший свойство всех отвратительных кошмаров – возобновляться с того же самого места, на котором был прерван.

А снился Кире разврат.

Развратничали Игорь и Алка… бедная Алка! Кира даже сквозь сон чувствовала жгучий стыд за то, что видит покойницу в таком непотребном виде, но ничего не могла поделать со своим ошалевшим подсознанием, которое продолжало выдавать на-гора сцены одну неприличнее другой. В этих сценах принимал некоторое участие и Глыбин-старший, который то сидел, подпершись ладонью, над стаканом с водкой, то вдруг, оттолкнув сына, кидался к Алке, а то как бы спохватывался и принимался шарить по карманам своего генеральского френча, бормоча в точности как булгаковская Аннушка: «Камушки-то можно выковырять… И по одному камушку… И знать ничего не знаю, и ведать не ведаю!» При этом глаза его нестерпимо, слепяще сверкали, и до Киры вдруг дошло, что не глаза это вовсе, а невиданно огромные бриллианты, прямо-таки Эксельсиоры или Кохиноры какие-нибудь, Санси на худой конец. То есть Глыбин-старший собирался сам себе глаза «выковырять»…

Внезапно во сне появился лейтенант Бурлака, как две капли воды похожий почему-то на Максима. Лейтенант высунулся откуда-то сбоку и принялся с отвращением разглядывать творившееся безобразие. Тогда Игорь отскочил от Алки и вскинул пистолет, который неведомым образом оказался в его руках. Максим будто бы и не видел этого, но Кира видела. Более того, она с первого взгляда узнала табельное оружие сержанта Мыколы Кобылянского. И хоть была совершенно уверена, что оно не заряжено, все-таки сердце ее так заныло, так заболело: ведь и палка, говорят, раз в жизни стреляет! – что она кинулась прямо на Игоря и с необычайной легкостью вырвала у него пистолет…

При этом Кира проснулась и обнаружила, что и впрямь сжимает его в руках: правда, сквозь рюкзачок и кофту.

Она села, прижимая этот сверхценный груз к бешено стучащему сердцу и поглядывая на спящего Максима. Он спал, свернувшись калачиком, прикрыв лицо рукой.

Кира представила, как выглядит со сна, и ей тоже захотелось прикрыть лицо рукой. Тихонько приоткрыла дверцу и, выскользнув наружу, пошла сквозь рощицу туда, откуда слышались влажные вздохи близкой воды.

Она не ошиблась: за деревьями плескался под легким ветерком маленький бочажок в камышовых берегах, и Кира не только с наслаждением искупнулась в нем, но и надежно утопила меж камышами свой более не стреляющий трофей.

Легче стало не только в сумочке, но и на душе. Правда, вид хмурого Максима, который с мокрой после купанья головой вернулся к машине одновременно с Кирой, но с другой стороны, слишком живо напомнил вчерашнее унижение, и настроение опять упало.

Да еще этот кофе, который не способен был возбудить Кирину гипотонию… Сейчас бы двойной да горяченный!

Максим, не оборачиваясь, протянул ей телефон.

Кира принялась тыкать дрожащим пальцем в кнопочки, умоляя судьбу заставить Игоря забыть его всегдашнюю холодноватую сдержанность и обратиться к ней как-нибудь этак: «Радость моя!» или «Любимая!» – клянясь взамен ответить ему таким взрывом чувств, чтобы у всяких случайных попутчиков начисто вышибло из головы бредовые фантазии… если они вообще туда попадали.

Однако ее нравственные усилия пропали втуне: телефоны опять молчали – и домашний, и, – разумеется, в восьмом-то часу утра! – рабочий, и дачный. «Да что они там, вымерли, что ли, все?!» – яростно думала Кира, терзая кнопки и набирая домашний глыбинский телефон: неудобно, конечно, беспокоить родителей Игоря, но ничего, как-нибудь отызвиняется. И мама, главное, уже улетела, и у нее не спросишь, что там и как!

И тут Кира едва не выронила трубки, которая жалобным, дребезжащим голоском спросила, как будто звонили не по телефону, а в дверь:

– Кто там?

– Галина Семеновна! – заорала Кира, узнав голос матери Игоря. – Алло, вы меня слышите?