— За нами, мэтр Жак! Ваши зодчие нуждаются в нас!

Но старик оттолкнул его:

— Нет! Беги, несчастный, пока не поздно! Я выбрал свою судьбу, чтобы искупить вину и чтобы последний образ Храма вновь обрел величие!

Матье сорвался с баржи в воду, где уже плавало несколько трупов. Прево успел достать его мечом и ранил в плечо. Вскрикнув, он ушел под воду. Увидев это, Оливье бросился за ним, сумел ухватить его и перебросить в лодку при помощи Ковена.

— Плохо наше дело! — задыхаясь, крикнул тот. — Надо бежать...

— Бросить остальных? Ни за что!

Но число соратников Оливье сокращалось с трагической быстротой. Шевалье д'Омон был убит одним из первых, а на барже, уже готовой причалить к острову, люди прево расправлялись с последними нападавшими под неописуемые вопли толпы, которая на правом берегу пришла в невероятное возбуждение: опьяненная этой героической попыткой, она смяла кордон солдат и захватила пики, которыми начала сталкивать их в воду. Стоя в лодке, Оливье продолжал сражаться, но тут Ковен из Мона ударом весла повернул прочь от баржи. От этого резкого движения Оливье упал навзничь прямо на Матье, а Ковен стал отчаянно грести, чтобы уклониться от стрел, летевших к ним, казалось, со всех сторон... Быстро поднявшись, Оливье крикнул:

— Эрве! Ты здесь? Слышишь меня?

— Да! Я за тобой!

Повернувшись, он увидел между собой и правым берегом маленькую лодку. В ней было двое совсем молодых людей. Один из них, свесившись за борт, тщетно пытался вытащить слишком тяжелого для него Эрве.

— Оставьте его! — крикнул Оливье. — Я его подниму.

Ковен уже направлял свою лодку поближе. Через мгновение Эрве, вымокший до нитки, но по видимости невредимый, был поднят на борт, и Оливье схватил другие весла, чтобы вывести лодку на течение и придать ей скорости. Они промчались, как стрела, перед крепостью Лувра, откуда лучники стреляли по ним, не беспокоясь о том, что стрелы могут попасть в любопытных.

Наконец они миновали опасное место. Под защитой темноты Оливье поднял весла, чтобы бросить последний взгляд на трагедию, которая завершалась на Еврейском острове. На черном фоне дворцовых башен, на балконе, угадывалась высокая синяя фигура короля, островок у самой воды, отражавший огни, походил на одну из тех блестящих сцен, где разыгрывались мистерии, но эта была мистерия ужаса. С тамплиеров сняли белые плащи, оставив в прежних лохмотьях, и подняли на громадный костер — почти на ту же высоту, где стоял смотревший на них король. Их привязали к бревнам — позднее стало известно, что Великий магистр попросил, чтобы ему сложить руки в молитве и повернуться лицом к собору Парижской Богоматери, — и палачи с факелами стали кружить вокруг круглых поленьев, подсовывая солому и поджигая ее. Дувший с востока пронзительный ветер поднял густой столб дыма, в котором стали появляться первые языки пламени. Было видно, как они лизнули эти хрупкие человеческие фигурки, и в этот момент Великий магистр закричал. Но не от боли. Как и перед собором сегодняшним утром, его голос обрел в эту последнюю минуту сверхчеловеческую силу, пришедшую словно из другого мира. На сей раз это было проклятие. Жак де Моле кричал, что Папа Климент, король Филипп и исполнитель всех грязных дел Ногаре очень скоро предстанут перед Божьим судом!

Палачи начали ворошить поленья, но Великому магистру больше нечего было сказать. Задохнувшись в клубах черного дыма, он умолк. Когда ветер разогнал дым, пламя уже обхватило двух мучеников...

Остолбеневший от этого ужасного зрелища, Оливье не заметил, как Матье, очнувшись, приподнялся и тоже посмотрел в сторону места казни.

— Это конец Храма, — хрипло проговорил он, и в голосе его прозвучали ярость и боль. — Но это и конец соборов... Я больше никогда не буду их возводить, ибо Господь оставил Храм.

Оливье не стал спорить. Он мог бы сказать, что некоторые «братья» уже давно сами оставили Господа, предались странным верованиям и еще более странным обрядам. Он мог бы вспомнить и совсем другое проклятие, которое раздалось с другого костра, разожженного на склоне Рогов Хаттина — костра, в котором сгорел Истинный Крест. Но Жак де Моле своим героизмом вернул Храму его изначальную чистоту и накрыл своим белым плащом все тени, все заблуждения и все преступления. Не следовало касаться этого безупречного паллия[66], который стоил так дорого. Пусть он будет чистым, как снег!

Страдая от раны, которая разболелась еще сильнее, Матье вновь рухнул на дно лодки. Ковен и Эрве, тоже завороженные зрелищем догорающего костра, от которого исходил отвратительный запах, не обратили на него внимания. Оливье, снова взявшись за весла, попросил своего друга помочь Матье.

— Насколько я вижу, — ответил Эрве, — у него глубокая рана в левом плече. Сильно кровоточит, а кровь остановить нечем...

Оливье быстро снял кафтан и рубашку, которую протянул Эрве.

— Вот, — сказал он. — Попробуй обойтись этим. Эрве, скатав рубашку, с силой прижал ее к ране.

— Ты хоть знаешь, куда мы плывем?

— Я знаю только то, что нам нужно разглядеть масляную лампу, зажженную на правом берегу реки. Деревенька называется Пассиакум, но я не знаю, где именно она находится...

— Примерно в одном лье отсюда, — проворчал Матье. — Гребите, ребята, гребите! Чем раньше мы туда доберемся, тем будет лучше... но молитесь, чтобы Реми успел привезти туда женщин, иначе в темноте мы рискуем заблудиться...

— Сейчас мы в Сен... кажется, в Сен-Клу. Там брат Жан д'Омон хотел спрятать Великого магистра...

— Нет, это дальше, в лесу... До Пассиакума мы доплывем быстрее... Вот что: там над деревней возвышается замок с большой башней, которая вырисовывается на небе...

Внезапно Матье рассмеялся:

— Замок принадлежит... нашему доброму сиру Филиппу, который любит там предаваться размышлениям, когда не желает слишком удаляться от Парижа... И мы найдем там приют! Забавно, правда? Признайте, что это забавно!

— У вас начинается жар, мэтр Матье, — сквозь зубы бросил Ковен, который правил лодкой, стараясь избегать разговоров. — Вы говорите слишком много и слишком громко. Голоса по воде разносятся далеко, а мы беглецы...

— Сейчас я займусь им! — выдохнул Эрве, присев на колени возле раненого, чтобы удержать его, придавить тампон и, в случае нужды, заткнуть ему рот.

Помощник мастера был прав: жар усиливался, а раненый становился все более и более беспокойным, что вызывало опасения. Эрве не без труда удерживал мужчину — конечно, более пожилого, чем он, но очень и очень крепкого. В какой-то момент он подумал даже, что придется слегка оглушить Матье, чтобы тот лежал спокойно.

Последующие минуты казались беглецам чрезвычайно долгими. Две пары рук гнали лодку вниз по течению очень быстро, но было так темно, что эта гонка вслепую внушала тревогу, потому что глазу было не за что зацепиться. На такой скорости они вполне могли проскочить деревушку, даже не заметив ее. На правом берегу их взорам открывались холмы, а левый был плоским. Внезапно показался силуэт башни, еще более темной, чем ночь, и почти сразу Оливье присвистнул:

— Смотрите! На берегу... Лампа!

Все в лодке с облегчением вздохнули. Реми выполнил свою задачу. Они достигли укрытия, и Оливье с Ковеном начали маневрировать, чтобы пристать к берегу. Но кто-то, стоявший там, услышал плеск весел, и лампа начала раскачиваться. Подойдя к берегу, они различили небольшую пристань, на которой стоял какой-то человек. Лодка была всего в нескольких метрах от нее, но еще оставалась возможность для отступления. Оливье спросил:

— Реми?

— Да, это я... я вам свечу.

Сомнений не осталось, и лодка мягко уткнулась в песчаный берег почти у самых ног молодого человека, который старался поднимать лампу как можно выше.

— Тамплиеры? Где они? — разочарованно прошептал он.

— Казнены, а твой отец ранен!

— Тяжело?

— Прево проткнул ему плечо. Должно быть, раздробил кость. Рана болезненная, и у него жар... Но давай поговорим позже, — проворчал Оливье.