— Как-то раз вечером, год назад, — начал Рено, — несколько нищенствующих братьев, которые направлялись в Рим и заблудились в горах, попросили приюта. С ними был их приор, старый, больной человек, который путешествовал верхом на муле, а остальные шли пешком. Конечно, я их впустил и даже направился к больному, чтобы поприветствовать его. Представь себе, что я почувствовал, когда увидел перед собой мерзкое лицо Ронселена!

— Это чудо, что он был еще жив. Сколько ему было лет?

— Не знаю. Может быть, девяносто пять. Тело тощее, лицо изможденное, но по-прежнему источающее зло. Его спутники были такими же монахами, как и он. Они, как оказалось, были вооружены. «Гости» захватили Максимена, Барбетту и меня, лишив нас возможности сопротивляться, и я подумал, что тот кошмар, что мы пережили восемь лет назад, начинается снова. Но они только привязали нас к скамьям во дворе, чтобы мы видели все, что произойдет потом: похищение Святого Ковчега, так как теперь Ронселен знал, где мы спрятали его.

— Как это стало возможным? Ведь только четверо из нас знали тайну: вы, Максимен, Эрве д'Ольнэ и я...

— Ты забыл о брате Клемане, который, хотя его и не было с нами в тот день, тоже знал об этом...

— Брат Клеман? — воскликнул Оливье возмущенно. — Вместо того чтобы последовать за Великим магистром на костер, он умер под пытками инквизиции, такими жестокими, что испустил дух...

— Не сердись! Ронселен был среди тех, кто пытал его. В конце, умирая, не помня себя от муки, уже без сознания, он произнес несколько слов, указав на башню, на камин. Этого было достаточно человеку, которому доводилось обыскивать Валькроз. Брат Клеман не был предателем, уверяю тебя! Даже это чудовище отдало ему должное, сказав, что тот не понимал, что делал, что он бредил...

— Инквизиция! — плюнул с презрением Оливье. — Эта сволочь осмелилась спрятаться под черной рясой монахов, якобы служителей Бога, которые соперничали в жестокости с Ногаре и его палачами. Должно быть, Ронселен де Фос был воплощением самого Дьявола!

— Либо его хорошей копией. Но Сатана всегда проигрывает Богу.

— Так что же произошло?

— Удивительная, неслыханная вещь. Мы находились внизу, напротив замка, связанные, как цыплята, и охраняемые двумя так называемыми монахами, в бессильном отчаянии умоляя Небо о помощи. О, оно было таким чистым, таким синим, таким звездным! Этот чудесный небесный покров должен был скрыть гнусное святотатство! И тут свершилось чудо: мы увидели, как из этого великолепия вылетела ослепительная молния и ударила в башню, которая раскололась, как скорлупа, и запылала...

— И потом загремел гром?

— Нет, это был не гром, а нечеловеческие крики боли... Вой, который длился, длился и который был голосом одного человека. Другие голоса замолкли сразу. Только этот сверхъестественный крик, прерываемый проклятиями, продолжал звучать, пока не перешел в стон, прежде чем затихнуть совсем. Это время показалось мне вечностью... и стало вечностью для того, кто горел в огне: целый час прошел, прежде чем наступила тишина и обрушились стены. Наши сторожа в ужасе бежали, бросив замок открытым, и был уже день, когда люди из деревни, придя в изумление от того, что слышали, осмелились подняться и освободить нас от пут и выпустить наших людей, запертых в подвале и в кордегардии. Но отцу Ансельму понадобилось излить потоки вдохновенного красноречия, чтобы успокоить эти простые души, которые готовы были вообразить, что весь замок проклят. Он терпеливо объяснил им, что Валькроз вовсе не был предметом Божьего гнева, а, наоборот, получил истинное благословение, потому что Господь сам взял на себя труд уничтожить его злейшего врага...

— Еще один довод, чтобы разобрать обломки, отец! Надо откопать останки этого демона...

— От него, должно быть, мало что осталось...

— То, что нам удастся найти, мы покажем людям, а потом выбросим останки этого мерзавца в поток. А потом восстановим башню. Нам нужно замаскировать камин. К тому же, неизвестно, в порядке ли его механизм. Если он не пострадал, то надо сломать и его, чтобы навсегда преградить дорогу к Ковчегу, обнаружить который может любое непредвиденное обстоятельство. И когда зло будет наказано окончательно, отец Ансельм торжественно благословит восстановление башни...

— Наверное, ты прав, надо об этом подумать. Но ты, надеюсь, не хочешь, чтобы мы принялись за дело сейчас же?

— Нельзя затягивать. Возьмемся за работу сразу же, как только мы с Монту совершим паломничество к Нотр-Дам-де-Мустье!

— Ты снова хочешь покинуть меня?

— Всего на три дня, — улыбнулся Оливье. — И больше я никогда не оставлю вас.

Мужчины спустились к замку, откуда уже выходил Монту.

— Мы отправимся в Мустье, как только вы захотите, — сказал ему Оливье. — У нас появился еще один повод вознести благодарственную молитву.

И в нескольких словах он рассказал ему о смерти Ронселена. Во время рассказа лицо Монту оставалось бесстрастным, и, дослушав до конца, он не произнес ни слова. Бывший тамплиер лишь подошел к руинам и стал рассматривать их. Оливье не мешал его сосредоточенным размышлениям, но, спустя какое-то время, подошел к нему. Пьер повернулся, и Оливье увидел слезы на его лице.

— Вы плачете? — удивился он.

— Не о нем, а о своем младшем брате... которого он развратил, растлил, сбил с пути, как и некоторых других тамплиеров. Антуан покончил с собой, а я стал тамплиером, чтобы найти и наказать виновника этого несчастья.

— Не он один сбивал с пути наших людей, — заметил мягко Оливье. — Задолго до него Восток и его странные учения проникли в Храм.

— Конечно, но мне был дорог один Антуан, и помыслы мои не были чистыми, когда я надел белые одежды. Я тоже должен быть благодарен Господу: он сам отомстил за меня... Пойдемте, пожалуйста, в Мустье. Мне не терпится оказаться там.

Через час они отправились в паломничество пешком, как подобало божьим странникам, которые через всю Европу стекались к святым местам. Через пять дней Оливье вернулся один...

Когда они пришли в Мустье, солнце высекало молнии из большой бронзовой звезды, висевшей над головокружительной впадиной между двумя скалами-близнецами. Эта картина показалась Монту знаком, согласно которому ему надлежало отправиться в Дамаск[83]: он упал на колени, потом простерся на земле, затем поднялся в часовню, где когда-то молилась Санси, прося Богоматерь о том, чтобы сын ее не стал тамплиером.

Все время, пока шла служба, Оливье думал о матери. Теперь, после стольких драм, страданий и испытаний, ее просьба, наконец, была услышана. И спасенный сын спрашивал себя, как бы она пережила это странное исполнение ее желаний. И тогда он стал молиться о ней и о своих близких с прежним жаром, не думая больше о Монту, как и тот больше не думал о своем товарище. Оливье ничего не знал о тех неисповедимых путях, по которым следовал удивительный лучник, осмелившийся помочь собору заговорить, и только в ту минуту, когда пришла пора возвращаться домой, стало ясно, что они расстаются: Пьер де Монту хотел вступить в монастырь, над которым сияла звезда Востока. Оливье не удивился, не стал оспаривать его решение, — да и по какому праву? — которое, без сомнения, было твердым. И он расстался с Монту, как расстался когда-то с Эрве: сердечно пожав товарищу руку, но, на этот раз, пообещав иногда навещать его. В последний момент Монту все же опустился на землю.

— Мне бы хотелось крестить ваших детей... когда они появятся у вас! — сказал он серьезно.

Оливье вздрогнул:

— Моих детей? Значит, я должен иметь детей?

— Это цель всякого христианского брака, разве не так? Вы очистили душу, и вы женитесь. Эта красивая девушка вас любит. Вы тоже ее любите: мне достаточно было увидеть вас вместе, чтобы убедиться в этом.

— Но я давал обеты! Как же я смогу нарушить их? — пробормотал Оливье, и в голосе его вдруг зазвучала крайняя усталость. — Говоря откровенно, я должен был бы последовать вашему примеру.