В современной физике устойчивые состояния измеряются стабильностью, то есть, по сути, временем существования этих состояний. Такое представление было привито физике рациональным аппаратом квантовой механики в той степени, в какой в нем была задействована идея континуума. Ведь континуум, в отличие от корпускулярного мира, не может предложить хоть чему-нибудь из того, чему в принципе позволяет существовать внутри него его метрика, не существовать. Это корпускулярное мышление, обосабливая каждое из доступных ему обстоятельств вокруг нас, конституирует провалы небытия между ними. С тех пор, как фарадеевско-максвелловская идея поля стала внедрять в наше мышление образ континуума, в наших головах начали сосуществовать оба этих представления - по мере востребованности каждого из них нашими витальными обстоятельствами.
Именно эти витальные обстоятельства в современной физике привлекли идею временной стабильности. Отражая особые физические обстоятельства мира, эта идея отражает его континуумальность. В корпускулярном мире принята бивалентная система измерения существования: существует, или не существует. Она удовлетворительно описывает большинство наших витальных обстоятельств (есть, например, вполне удовлетворяющая нас правда в том, что нельзя быть немножко беременной).
Но большинство, каким бы впечатляющим оно ни было, как уже было сказано, не исчерпывает всей полноты мира (той самой полноты, о которой Конфуций сказал, что лишь она ведет к ясности). К тому же мир изменяется, и вчерашнее меньшинство ситуаций, не описываемых старым мышлением, со временем заставляет все больше считаться с собой, обещая взять на себя ответственность за будущее.
Наука, сегодня находя общий язык с ситуационными меньшинствами, готовит почву для нашего завтрашнего взаимодействия с ними как с актуальными данностями изменчивого мира. Еще в прошлом только веке вероятностная логика была уделом немногих миропонимателей, а сегодня она - норма по крайней мере в медицинском мышлении. Вероятностное мышление первым внесло полутона и оттенки в корпускулярную черно-белую картину реальности. После того, как Брауэр вернул в логическую картину мира по простоте душевной исключенное из нее Аристотелем третье, сразу нашлось место и для четвертого, и для пятого, и т.д. - для целого спектра величин реальности между разрешенными корпускулярными "0" и "1" (и, соответственно, для многозначных логик).
Причем забавно, что сами эти классические "0" и "1" реальности, по сути дела, оказались из списка исключенными. То есть согласно современным, континуумальным физическим представлениям, нельзя быть ни абсолютно (в корпускулярном смысле) реальным, ни абсолютно нереальным (хотя, конечно, к этим состояниям можно приблизиться асимптотически).
Нас, конечно, в рамках нового, континуумального мышления интересуют не только эти граничные состояния, через которые сообщаются старый и новый миры. Но именно на них как на тонких поверхностях соответствия между одной рациональностью и другой мы могли бы получить правило перехода от одного представления о реальности к другому.
В переводе на язык стабильностей метрические конфигурации континуума, реальность которых близка к единице, являются почти вечными, а те, реальность которых близка к нулю, - слишком краткосрочны и тонки, чтобы считать их ощутимо объемными образованиями. Как первые, так и вторые очень редки в качестве объектов нашего каждодневного интереса. Те участки континуума, которые можно считать привычными для круга наших витальных обстоятельств, в спектре собственных величин реальности занимают зону посредине между граничными асимптотами, в сущности, находясь вдалеке от привычных по корпускулярному мышлению ригорических "да" и "нет" реальности.
Полученная таким образом мультипликация возможных состояний реальности от двух к бесконечности (по сути дела - к континууму) составляет основную онтологическую норму континуумального мышления, норму, которую бивалентная, корпускулярная спектрограмма реальности дать была не в состоянии. Удивительно, но, оказывается, всего лишь этой, на первый взляд, несложной рациональной революции в понимании того, что есть реальность, совершенно достаточно для очень важных и неожиданных результатов (один из которых, например - квантовая идея, которая в рамках корпускулярного мышления кажется наваждением, вторжением в стройную картину мира чьих-то глупых шуток, а в континуумальном мире она - его архитектурная норма, условие его равновесия).
Спектральная метаморфоза реальности - не единственная, которую принесло для этого образа континуумальное мышление. Оно не только углубило, но и расширило пространство его влияния. Собственно, углубило и расширило до абсолюта - дальше, кажется, некуда. Потому что образ, в корпускулярном мире оттенявший и ограничивавший реальность, образ как бы не совсем реальности (то есть образ виртуальности), в континуумальном мире сворачивается в пиктограмму понятия, размерами которой ее объем и ограничивается. (Понятия это вообще пиктограммы образов, которые до тех пор их заменяют, пока достаточно им соответствуют.)
Дело в том, что в силу сказанного в континуумальном мире все имеет объем в своей метрике, значит обладает реальностью. Разве что сначала сама метрика должна стать реальностью, что, впрочем, не может быть ничем другим, как предметом онтологической веры или результатом опыта. (В данном случае это совпадает, что уже неплохо для идеи континуума, со времен Фарадея преподносящей нам множество открытий чудных, неподвластных логике корпускулярного мира.)
Во всяком случае, опыт не дает нам никаких противопоказаний против того, чтобы поставить в соответствие идее или целому приключению идей в книжке или клипе не менее равноправную в геометрическом отношении метрику, чем та, которая соответствует системе бильярдных шаров после удара по ней кием или броуновских частиц. (При этом мы можем иметь даже о форме этой метрики самое свернутое представление - вроде того, которое было у нас о кодах ДНК и РНК, когда мы еще плохо знали, как их искать).
Правда, как показывает тот же опыт, принятию онтологической идеи как символа веры должно некоторым образом предшествовать формирование вмещающей ее эстетики, в чем трудно не согласиться с Лосевым, видевшим метафизическую игру древних с миром прежде всего как формирование соответствующей фундаментальной эстетики. Мы до сих пор собираем с полей этой эстетики, включая, впрочем и подаренный ею эмбрион континуума.
Эстетика как континуумальная система образов и идей тоже, кстати, должна обладать метрикой. Которая, сама являясь тайной, тем не менее снимает покров иррациональной таинственности с феномена эстетики, как, впрочем, и со всего остального: ведь, становясь вполне геометрическим, все становится вполне рациональным, а логические различия проступают на уровне метрики рациональности. Формирование новой эстетики (как, впрочем, и рациональности) как раз и есть реализация новой метрики, обеспечивающей нам пространство для существования. В этом смысле художественная образотворческая деятельность человека, выражающая онтологический факт его открытости миру, уже на геометрическом уровне является не менее витально значимой, чем производство хлеба. То есть сегодня производство рекламных роликов, клипов и глянцевых журналов, формирующих массовую эстетику, есть не просто удачно открытая ниша рынка, а совершенно необходимое геометрическое условие нашего выживания.
Эстетика, формируемая витальными обстоятельствами сегодняшнего дня, даже на первый взгляд как никогда геометризована - хотя бы потому, что информационные условия нашей жизни уже стали условиями No1 для нее, а говорить об информационной реальности сегодня - во многом значит говорить о геометрии.
Отсюда, видимо, происходит феномен Пелевина, главное, пожалуй, содержание текстов которого - именно геометрические приключения реальности, причем геометрически разнообразной (полиметрической) реальности, в том числе - и самой неожиданной. Кажется, со времен антропоморфного Космоса древнегреческих мифов и Гомера не было такой геометрической организации в повествовательных текстах (разве что кроме "Алисы в стране чудес и зазеркалье", которая в качестве ненасильственного и сравнительно безболезненного внедрения страшной для обывателя математичской эстетики в наше привычное эстетическое пространство скорее стала талантливым исключением из темы своего дня, чем ее знаменателем). Собственно, геометрии как организующего начала текста хватает хотя бы и у Сервантеса, и в "Фаусте", и в булгаковском "Мастере", и у Стругацких. Но, кажется, только Пелевин приступает к беллетризации континуума. В этом, кажется, лупит в десятку, найдя подходящий сезон для раширения до размеров проходимости всего поколения тропинки, протоптанной Борхесом для одиночек. После его "Чапаева" и "Насекомых" вообще возникает вопрос, а не является ли геометрия единственным героем нашего времени? Таким скрытым, малозаметным, как радиация, но главным и единственным героем?
