Если оглянуться назад и сравнить сегодняшние наши возможности с возможностями тех, кто жил в давней жизни , можно заметить, что различия между ними пропорциональны различию между нашими мышлениями. И поэтому цена, устанавливаемая для нас континуумальным миром за переход в новое мышление, кажется, должна быть пропорциональна разнице в наших старых и новых возможностях.
Если вообразить себе виртуального человека, который пережил этот переход и своими глазами увидел цену, которую нам пришлось за него заплатить (а такой человек в континуумальном мире вполне реален!), то совсем не очевидно, что бы его больше при этом поразило: то ли заплаченная цена, то ли разница в нашем мышлении, полученная за эту цену. (Аверченковский Павлуша Гречухин в 1915-м сходит с ума и его моментально забирают в дом умалишенных. Когда он выздоравливает, он попадает сразу в Советскую Власть, так его с его старыми представлениями хватает что-то на пятнадцать минут - и тут же обратно, в тот же дом.)
Разница в нашем сегодняшнем и завтрашним мышлении, несмотря на то, что она может нам очень дорого стоить, в сущности, может быть сведена к довольно простой на первый взгляд вещи: к признанию завтра нормальности того, что сегодня нам кажется безумным. (Кажется это во всей полноте впервые понял Н. Бор, который при знакомстве с новой мыслью говорил что-то вроде: "Теория интересная. Но нужно проверить, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной.")
Мы многое уже сегодня вынуждены принять, и уже приняли из того, что еще в начале так хорошо нам знакомого по нашему собственному опыту 20-го века казалось едва ли не клиническим безумием. Но приняли все это пока мы с напряжением, в каком-то переходном виде, годном для походного использования, но мало напоминающем что-то из области домашнего уюта. Новые лица вещей, окружающих нас, да и новое лицо мира вообще еще не стали для нас образами нашего мышления.
Расширившиеся в 20-м веке границы нашей деятельности заставили нас смириться с квантовой природой мира и децентрической геометрией Минковского, но мы не торопимся их пускать, в сущности, дальше учебников по теоретической физике. На нашу логику реальности и причинности, на ту логику, которую мы применяем к каждому мгновению нашей жизни, она пока так и не повлияла.
Да и потом, наивно было бы считать, что новая логика реальности и причинности, если она связана с двумя революциями в физическом мышлении, произошедшими в 20-м веке, и есть производная этих революций. Правильнее было бы считать, что две эти революции доступными измерению способами подтвердили новую логику реальности, которую предложила напряженная работа умов нескольких выдающихся маргиналов, не доживших до возможности хотя бы частично ее подтвердить тем, что мы называем фактическим материалом..
Это они, оказавшись даже не вблизи, на расстоянии прямой видимости от островов вблизи материка, а всего лишь в Саргассовом море на пути к нему, сумели рассмотреть вдали весь материк. А мы, получив в наблюдения не только острова, но и узкую береговую полосу, о материке разговоров пока так и не начали.
Нас разделяет все еще изрядная дистанция от того, чтобы для нас стала нормальной мысль наконец-то принять наше мышление в качестве полноправной реальности, реальности, которая ничуть не слабее любой другой, а наоборот, геометрически заметно посложнее... А вот мысль о сочетании нашего мышления, этого символа абсолютной и безудержной свободы, с какой-то геометрической клеткой, символом ограничений и несвободы, эта мысль уж точно скорее всего заставит нас вспомнить о больничной койке. Вот чем отличаются места в старом и новом мирах мышления.
Мы уже успели ощутить близость и влияние нового мира, но наблюдаем за ним еще из нашего старого дома, в лучшем случае - из ничейной зоны. Если мы с помощью своих инстинктов и обнаружили начало каких-то радикальных геометрических изменений вокруг себя, то скорее всего еще не поняли, зачем нам нужно покидать такой знакомый и такой обжитой старый мир, в котором хотя и тесновато, но вполне неплохо, как не могли понять потомки Израиля, зачем им нужно было покидать Египет, в котором они сидели бы у котлов с мясом и ели хлеб досыта, и рыбу, и огурцы и дыни, и лук, и репчатый лук, и чеснок, и пили вино.
Им досталось выйти из Египта и пуститься в весьма обременительный путь затем, чтобы сохраниться как собственно народу Израиля со своей неповторимой геометрической идентификацией, чтобы не раствориться в мире и тем самым потерять себя как вид, на который господь бог потратил столько сил. В этом и заключается идея видового выживания, спрятанная в самой геометрической структуре жизненного мира, идея, которая в какие-то специальные моменты может заставить делать странные и нелогичные с точки зрения логики индивидуального выживания поступки (например, держать горное ущелье, бросаться под танки или идти на костер, или, кстати, на тот же крест). Для всех же нас сейчас эта идея означает, что нам, в сущности, необходимо стать сверхлюдьми для того, чтобы остаться людьми.
Наш действующий способ мыслить - это способ поддержания паритетного партнерства с нашими обстоятельствами. И хорошо, что не в нашей воле находится выбор, менять ли нам интерьер нашего мышления, или пожить при старом. (Действительно, не принимать же нам международные соглашения на эту тему, или директивы спускать сверху!) Решение, которому мы в концов так или иначе подчиняемся, можно считать подарком для нас, таким же королевским подарком, как и решение о самой нашей жизни.
Существуют две логические традиции относительно того, от кого именно мы принимаем подарки: а) от кого-то и б) ни от кого. Первая из них связана с идеей личностного бога, вторая - с идеей бога безличностного. Обе они пользуются спросом среди нас, и в нужный момент мы выбираем ту из них, которая больше соответствует обстоятельствам.
Правда, обязательные среди нас интеллектуальные маргиналы, для которых процедурная корректность (можно сказать даже сильнее - честность) оказывается их неустранимым геометрическим обстоятельством, а потому стилем жизни, время от времени напоминают нам о том, что безличностная модель бога гораздо более логически выигрышна своей осторожностью, толерантностью и простором для жизни нашего мышления (Бруно, Спиноза, Эйнштейн).
Но процедурная корректность и излишняя честность в подавляющем числе случаев оказываются малопригодными средствами для выживания в практической жизни. В реальной жизни не принято совсем уж каждое предложение отдавать на растерзание непреодолимым и упрямым фактам, как это склонен был проделывать У. Джемс. В реальной жизни наш выбор подчиняется энергетическим соображениям, и поэтому мы включаем себя в ту традицию, которая способна закрывать наши вопросы на самом выгодном для конкретной минуты месте.
В последние 1-2 столетия геометрическая, а значит и энергетическая картина мира изменилась явно в пользу безличностного бога. Во всяком случае, если в отношении Ньютона никому бы и в голову не пришло искать свидетельств его приверженности гипотезе личностного бога, то все попытки найти что-либо подобное в отношении рациональных оснований мышления Эйнштейна неизменно наткнулись бы на его настойчивые уверения, что всегда, когда он в своих комментариях реальности использовал образ бога, он имел в виду только безличностного бога, Гармонию.
В доставшемся нам от щедрых древних греков роскошном слове "гармония", может быть, как ни в каком другом спрятана их интуиция в отношении геометрических оснований мира, потому что первое значение этого слова есть что-то вроде "соразмерность" - геометрический идеал, который греки искали во всем красивом, что их окружало. У них были очень ограниченные практические возможности для поисков, но зато хоть отбавляй фантазии. До нас дошли результаты их поисков гармонии в движении струны, которые образовали известную каждому математику науку гармонического анализа, но, к сожалению, не дошла основная эстетическая составляющая древнегреческой интуиции.
