– Коммунисты хотят своими посулами доказать мужику, – не слишком громко, чтоб не застудить горло, внушает повстанцам Глеб, – что пришла наконец пора сеять, строить, мягко спать и детишек учить. Они, конечно, рады были бы, если б крестьяне простили им грабительские продразверстки и комиссарское самочинство. Только товарищи напрасно стараются! Русский человек кровных обид не спускает никому! Нас не купишь никакими нэпами и продналогами!

Скрип, скрип, скрип – поддразнивает Глеба снег под копытами. Звяк, звяк – посмеиваются над его словами уздечки. Клубы пара, струясь, поднимаются от морд безразличных к речам лошадей, вырываются вместе с приглушенным матом из?под запущенных бород.

Кто?то в колонне не выдерживает:

– Эй, ты разобъясни лучше, что за порядки будут? Что, ежели хлебный налог сдал, так остальное – твое, что ль?

Столь лобовой вопрос ставит Глеба в страшно неловкое положение. Он хмурит брови и до боли рвет удилами рот лошади. Разворачиваясь, зло кричит, прежде чем отъехать:

– Тебе?то что до этого? Ты знай себе воюй! Тебе одно надо помнить: видишь коммуниста – стреляй!

И слышит, как вслед ему несется многоголосая отборная брань.

«Хорошо, что еще не пуля», – думает Глеб.

На привале в поселке Редутский, мало чем отличающемся от Тополей, к Ильину подошел Федот Ануфриев, большеглушицкий крестьянин лет сорока с пятнами на щеках. Умудрился нынче обморозить лицо, хотя и ветер был несильный, и морозец сиротский.

– Загляни к нам, Глеб, мужики поспрашивать тебя хотят. Про жизнь и вопче… Мы через три дома от тебя квартируемся. Зайдешь?

Удобней случая могло и не быть. С Ануфриевым Ильин уже бывал однажды на постое. Настроение у мужика было аховое. Не раз прорывались у него реплики, за которые, услышь их Матцев или Мазанов, не миновать бы Федоту стенки.

В тусклом свете заправленного бараньим жиром каганца на тяжелых деревянных скамейках сидели у стола шестеро или семеро повстанцев. Тяжелый дух стоял в горнице: напоминали о себе невидимые в полутьме портянки, которые сохли на русской печи. Перекрестившись на огонек лампадки, Ильин поздоровался и только сейчас заметил в горнице пожилую, сурового вида хозяйку. «Она как раз и ни к чему, – подумал он, но решил: – По обстоятельствам… Посмотрим».

Федот с приятелями только?только начал ужинать: в миске дымились крупные куски конины. Сегодня в полку Мазанова забили двух обезножевших лошадей – ужин был на славу. Еще удивительней было видеть два круглых, похоже, только что испеченных ржаных каравая.

– Присаживайся, па?ра?пагандист, – с трудом выговорив трудное слово, добродушно рассмеялся лысоватый мужик, заросший щетиной до ушей. И его знал Ильин: Леонтий Пугач, односельчанин и закадычный друг?приятель Федота.

Глеб не отказался. Степенно, без разговоров, но быстро доели мясо. Полкаравая Федот с молчаливого согласия остальных сунул в мешок, два добрых куска отодвинул на дальний край стола. Все поняли: это хозяйке – и так же молчаливо согласились.

– Угощайтесь, у меня полукрупка, фабричная, – Федот распахнул перед Глебом кисет с махоркой. – С бумажкой у нас туговато…

– Это есть, – Глеб достал из кармана френча пачечку бумажек. Приглядевшись, выбрал одну и ловко свернул цигарку. Мятую бумажную стопку небрежно бросил на лавку между собой и Федотом.

Тот достал кремень, кресало, трут. Выбил огонь.

– О чем говорить будем? – Глеб с наслаждением затянулся. Гнилой самосад опротивел ему до чертиков.

Федот помахал заскорузлой ладонью хозяйке: давай?ка поскорей убирай со стола! И кивнул на порог. На худом лице женщины ничего не отразилось. Накинула на плечи платок и исчезла за дверью.

– Ты вот, почтенный Глеб, недавно оттудова, – осторожно начал Федот. – Гутарят, что ты у американцев работал, верно?

– Работал.

Мужики переглянулись.

– Это твое дело, конечно, зачем ты от них в степь удрал, – продолжал Федот. – Нас это не шибко задирает. Ноты скажи?ка: ежели вся Европа?Америка коммунистов напрочь хочет свести, так зачем она, АРА твоя, им помогает? Народ кормит то есть… Что, дружиться хочет?

– Кормит не правительство Америки. АРА – это общественная организация. Ну, мирное товарищество помощи бедным, что ли…

– Брось! – запальчиво перебил Леонтий. – Сказывали: все мериканцы – в погонах, офицерье! Значит и выходит: помаленьку замиряется Америка с Российской Республикой.

– Потому как нэп! – твердо заявил усатый богатырь со шрамом во всю щеку. – Теперь свободная торговля будет… Как раньше.

– Не как раньше. С налогом! – встрял еще кто?то у него за спиной.

Глеб не перебивал: судя по всему, распространять в полку подметные чекистские листовки могли бы тут многие. По крайней мере, лично свой пропуск о сдаче каждый припрятал бы до удобного случая с радостью.

Он вдруг спохватился. Черт возьми, Долматов ждет уже целых полчаса!

– Спорьте, спорьте, – сказал он на прощанье. – Денька через два не так еще поспорим, да только не сами с собой… Свинцовые речи – это для нас.

И ушел, «забыв» бумажную пачечку из четырех листовок, помеченных крестиком. Неожиданно свалилась она на пол с лавки, чего ж тут особенного? Если завтра Ануфриев не отдаст ему вражескую бумажную «бомбу», если промолчит, то… С него и надо будет начать.

За сегодняшний день он успел уже подложить две подобные пачечки. Обознику Ивану Хрищенко сунул в карман в самом начале пути, когда подсел на подводу, чтобы якобы переобуться. Такая же «бомба» была подложена худому, как жердь, и вечно грустному, как плакучая ива, оренбургскому гуртовщику Сергею Жигалину. А четвертую пачечку… Это было, без сомнения, слишком рискованно, но три незаполненных пропуска, подписанных председателем Саратовской губчека, он подложил в карман гимнастерки… начальнику штаба Атаманской дивизии Буржаковскому. Да, да, его?то Глеб хотел проверить в первую очередь!.. Не доверял он красному командиру, что?то уж слишком легко сдавшемуся Серову в плен.

Оставалось выполнить последний пункт плана, который он тщательно продумал ночью. Ильин соврал приятелям Ануфриева, сказав, что его срочно ждет Долматов. Просто это был хороший повод, чтобы неожиданно уйти из избы и незаметно оставить листовки. На самом деле Глеб торопился домой. Там, не обращая внимания на улегшихся спать хозяев – зажиточных казаков, с которыми он не успел еще и словечком перемолвиться, – он отыскал в сенях доску для раскатывания теста. Вытер полотенцем и при свете лампадки, мусоля химический карандаш, крупно написал на доске:

«Боец Атаманской дивизии! Эти поганые листки ходят по нашему славному войску. Их очень много, и какие?то гады тайно раздают их, чтобы толкнуть нас на позорную сдачу с оружием.

Ищи того, кто толкает тебя на измену! Найди его и сдай в следкомиссию Матцеву! Пусть предатель получит другой пропуск – на тот свет! Да здравствует Учредительное собрание! Никаких соглашений с комиссарами! Мы будем верны народной идее до самой смерти! Нас не купить!»

Справа и слева от текста Глеб приклеил две листовки с текстами лицевой и обратной сторон. Сорвал со стены в горнице олеографическую картинку, изображавшую битву с турками под Плевной, ножом выдернул из стены гвозди. Надел шубу, пришлепнул на макушке кубанку с малиновым верхом и вышел на улицу.

Темнота его не смутила. Глеб заранее выбрал место, где он пристроит доску с плакатом. Он прибьет ее к столбу невдалеке от коновязи своего полка. Завтра утром кавалеристы Мазанова сразу ее увидят.

…Он намеренно возвращался мимо избы, где ужинал с Ануфриевым и его дружками. Там все еще мерцала коптюшка. Поколебавшись, Глеб свернул и направился к крыльцу, где, пыхая огоньком самокруток, стояли двое.

– Федот, ты? – крикнул Ильин, останавливаясь в нескольких шагах.

– Нету. В горнице он, – отозвался хрипловатый тенор Пугача. – А позвать?

– Я там у вас ничего не обронил?

На крыльце немного помолчали.

– Вроде ничего, – послышался спокойный ответ.

– Может, Ануфриев что нашел?