Мы еще будем иметь возможность напомнить, что личность, как я уже говорил, смело идет навстречу своему прошлому. Можно попы­таться утверждать, что она является индивидуальностью, взявшей на себя ответственность за себя саму, врожденностью, получившей от самой себя свое признание. Но мы не можем быть вполне уверены, что такое решение вопроса вразумительно, и, во всяком случае, было бы невозможно считать это заключение верным в любых условиях, так как мы знаем, что существуют случаи, когда личности удается утвер­диться только как бы путем государственного переворота, который подавляет в личности все, что существует в ней врожденного2.

Что касается формалистической опасности, очевидно, что совре­менные защитники личности претендуют, по крайней мере в какой-то степени, восстановить те определения, от которых кантианство полностью отказалось. Но мы вправе спросить себя, не приходят ли они этим самым к бессвязному синкретизму.

В том, что касается творчества, мои заключения не будут сильно отличаться от уже изложенного. Здесь я присоединяюсь к тому, что высказывал в другом месте относительно противоположности тай­ны и проблемы. Не существует творчества вне определенной тайны, окутывающей творца и источаемой им. И то, что мы зовем творче­ством, есть по сути посредничество, в лоне которого, как это увиде­ли романтики3, пассивность и активность объединяются и сливают­ся воедино. Но не состоит ли величие личности, с этой точки зрения, в некоторой онтологической ущербности? Этим объясняется то, что творец так часто предстает перед нами как такое сущее, которое од­новременно и больше и меньше, чем личность.

1935

1 чеканка, тиснение (нем.).

2 Может, следовало бы сказать «предварительного» (примечание 1967 г.). Зи особенно Шеллинг (примечание 1967 г.).

ОТ МНЕНИЯ К ВЕРЕ

Те, кто знакомы с некоторыми из моих произведений, знают, что для меня философская работа, как я ее понимаю, заключается преж­де всего в погружении в определенные духовные ситуации, которые сначала необходимо обозначить как можно точнее, с тем чтобы затем рефлексия могла их по-новому раскрыть для нашего внутреннего взгляда. Действуя подобным образом, я хотел бы приступить к про­блеме, которую ставит сосуществование верующих и неверующих в нашем обществе.

Нетрудно понять, почему эта проблема встала передо мной и не­сомненно будет меня волновать в будущем. Я поздно пришел к като­лической вере. Своими наиболее близкими привязанностями я свя­зан с обществом неверующих; и я лучше, чем многие другие, могу понять их трудности. Отсюда возникает для меня ситуация, не ис­пользованная для размышления, ситуация, которая если и служит ис­точником многих трудностей, однако, по крайней мере, стимулирует мысль.

Я начну с одной ремарки, которой я обязан моему другу, препо­добному отцу Фессару, великолепным образом развернувшему ее в своем недавно изданном произведении1. Мы ничего не сможем по­нять в отношении между верующими и неверующими и даже можем дойти до опасной степени фарисейства в его трактовке, если мы преж­де всего не постараемся изучить кажущийся совершенно таинствен­ным симбиоз веры и неверия в глубине одной и той же души. Если и есть у верующего какой-либо долг, то это прежде всего отдать себе отчет во всем, что в нем есть от неверующего.

Это наблюдение предстало во всей своей тревожащей ясности мо­ему сознанию в тот момент, когда давление внешних событий стано­вилось почти невыносимым. Я чувствовал приближение катастрофы, где должно было погибнуть все, что мы любили. Я говорил себе: нет причин для того, чтобы не произошло то, что, по нашему мнению, яв­ляется самым худшим. И тогда я начинал себя спрашивать: что стало с моей верой? Я ее больше не чувствовал; она мне казалась безжизнен­ной и выродившейся в определенное мнение, которое я считал при­надлежностью моего мыслительного багажа — и не более. Я спорил с самим собой: не могу же я, однако, позволять себя ослеплять, говорил я себе, существует легковесный оптимизм, к которому я не могу себя

1 «Le dialogue catholique-commuste est-il possible?» Ed. Grasset.

96

принуждать, неисповедимы пути Господни, ничто не может дать мне гарантии, что то, что я люблю, не будет разрушено. В эту эпоху я часто общался с одним католиком, одним из моих друзей. Он был человек чрезвычайно ясного ума, от которого не могла ускользнуть ни одна опасность нашего времени. Его спокойствие начало меня раздражать; я дошел до того, что стал принимать его хладнокровие за безразличие, но потом вдруг подумал: вот где истинная вера, ибо человек этот дос­тиг покоя. Покой и вера неразделимы. К этой взаимосвязи я еще вер­нусь, так как она кажется мне главным. И я в то же время отдал себе отчет в том, что если я мог распознать в этом человеке веру, то только в той мере, в какой она живет во мне самом. Эта мысль мне принесла большое облегчение. Но воспоминание об этом внутреннем кризисе сохранилось, и особенно запомнилось осознание непроходимой про­пасти, разделяющей мнение и веру.

Я хочу обратить внимание читателя на факт, который сам по себе потребует длительного размышления. Мне кажется, что современ­ная мысль склонна смешивать веру и мнение. Действительно, моя вера может показаться мнением тому, кто ее не разделяет в качестве мнения. Благодаря известному феномену ментальной оптики я сам начинаю рассматривать мою веру с точки зрения другого, а следова­тельно, относиться к ней в свою очередь как к мнению. Таким обра­зом, во мне возникает странная и смущающая меня двойственность: в той мере, в какой я непосредственно живу моей верой, она ни в коем случае не является мнением. Но в той мере, в какой я ее объек­тивирую, я становлюсь на точку зрения того, кто ее представляет себе, но не живет ею. В этом случае она становится по отношению ко мне чем-то внешним — и с этого момента я перестаю сам себя понимать.

Чтобы все это ясно увидеть, важно постараться понять, что же есть, и особенно не есть, мнение.

Само собой разумеется, что большая часть размышлений, следу­ющих далее, имеет прямое отношение к остающемуся непревзой­денным платоновскому анализу; я говорю о нем, чтобы больше к это­му не возвращаться. Однако их ориентация несколько другая, поскольку их задача — определить мнение в его отношении не к на­уке, а к верованию и вере. Действительно, именно здесь путаница наиболее возможна.

Оставим в стороне мнения, являющиеся предположениями, каса­ющимися неопределенного факта. Это нам ничего не дает. Но я, впро­чем, отметил бы, что первое утверждение, с которого мы начнем, от­носится именно к этим «предположениям».

Вообще говоря, мнение существует только о том, чего мы не зна­ем. Но это незнание не различает само себя, не признается себе в качестве незнания. Лучше всего здесь было бы привести пример мне­ния о какой-либо личности. Можно сразу же обратить внимание, что мы не можем иметь мнения о людях, которых мы знаем очень близко. Это может относиться и к произведениям художников и т. д. Если

4 - 10982

97

меня спросят мое мнение о Моцарте или Вагнере, я не буду знать, что мне ответить: мой опыт здесь слишком богат, мое духовное со­существование с Моцартом или Вагнером слишком тесно. В любом случае мы найдем подтверждение тому, что мнение формируется только при наличии определенной дистанции, оно по сути своей дальнозорко. Остается узнать, не является ли эта дальнозоркость в определенном отношении близорукостью. Конечно, эти метафоры об­манчивы. Но в любом случае, по мере того как наш опыт обогащает­ся, становится более полным, он освобождается от тех элементов мнения, которые первоначально содержал, употребляя их при лю­бом удобном случае.

Посмотрим теперь, какова структура мнения. В действительности она существенным образом подвижна, поскольку, по сути, мнение все­гда скользит между двумя пределами — впечатлением и утверждени­ем. Но там, где мнение еще только впечатление, оно не является мне­нием. Любому из нас, когда его спрашивали о его мнении, приходилось отвечать: «Я имею в отношении этого человека только определенное впечатление, но не мнение», хотя недостаточно критический ум может оказаться неспособным их различить. По-моему, мнение в любом слу­чае отмечено определенным признаком, для которого мне трудно най­ти обозначение во французском языке, но который соответствует под­разумеваемому, по меньшей мере, компоненту фразы: я утверждаю, что... Вообще говоря, это остается невысказанным. Мнение выража­ется в предложениях, указывающих на ту реальность, корни которой остаются скрытыми. Рефлексия должна выявить эти корни. Она при­звана разъяснить это «яутверждаю, что...». Лучшее средство во вре­мя дискуссии вывести собеседника из себя состоит в том, чтобы такое разъяснение осуществить, как это делается, когда замечают, что ска­занное им принадлежит именно ему. И вообще, когда мы просто гово­рим о своем мнении: «Это мое мнение, узнай его таким, каким оно есть», то это служит доказательством того, что мы им не слишком до­рожим. В этом смысле французский язык удивительно выразителен: tenir а (дорожить чем-то), soutenir (утверждать что-то, поддерживать). Существует солидарность между способом разделять мнение и спосо­бом его защиты. Поддерживать какое-либо мнение — это значит за­щищать его перед кем-то, даже если это ты сам; и с другой стороны, мнение, которое не защищают и которое не может быть защищено, не является действительно мнением. Я убежден, что не существует мне­ния без ссылки на кого-либо. Между поддерживать и утверждать (pretendre*) существует незаметный переход; впрочем, я не беру пос­леднее слово в его уничижительном смысле, хотя и здесь изменение смысла происходит непрерывным образом.