Пальцы бегали по шейке домры, песня пронзала мглистое пространство за окном, а дверь покоев неслышно отворилась, и на пороге показалась высокая, богатырского сложения воительница в золочёной броне и отделанном золотой тесьмой тёмно-зелёном плаще. Из-под украшенного красно-чёрными петушиными перьями шлема выглядывали крутые завитки пшеничных волос. Застыв на несколько мгновений, она слушала игру Дарёны, но на её красивом суровом лице не отразилось удовольствия, лёд во взгляде не растаял. Уголки рта дрогнули неприязненно, а в следующий миг воинственная незнакомка решительно направила свои шаги к девушке.

У Дарёны вырвалось тихое «ах!»: гриф домры грубо стиснула рука, закованная в сталь. Песня придушенно смолкла. Испуганно подняв глаза, девушка увидела перед собой начальницу дворцовой охраны Яромиру. Обладательница густого пучка петушиных перьев очень настороженно, если не сказать враждебно отнеслась к Дарёне, предостерегая княгиню против размещения во дворце чужестранки из зловещих Воронецких земель. Но Лесияра сказала: «Разместить со всем возможным удобством, обходиться как с дорогой гостьей», – после чего отбыла по какому-то срочному делу. Если первая часть приказа была исполнена в точности, то желанной гостьей себя Дарёна здесь не чувствовала: начальница охраны не спускала с неё глаз, подозревая во всевозможных кознях. А теперь рука Яромиры, загрубевшая от оружия, пережала тонкую шейку домры, заставив инструмент затихнуть. Красивые, но холодные глаза цвета дорожной пыли обдали девушку колючей волной неприязни.

– Замолчи, – стальным кинжалом пронзил Дарёну неумолимый голос. – На тебя жалуются. Твои песни смущают и пугают людей, в них чувствуется след хмари. Это недопустимо. Не пой, не разбрасывай здесь Марушины сети.

Такого о своей игре Дарёна ещё не слышала. Она и вообразить не могла, что её песни могли кого-то пугать… В них она вкладывала всю душу, всю свою тоску по Младе, наполняя их исступлённым стремлением сделать её путь безопасным и лёгким, чтобы она поскорее вернулась и вновь согрела Дарёну синевой своих глаз. Что же могло быть в этом дурного и пугающего? Может быть, её музыка просто звучала непривычно для ушей здешних жителей, но уж никак не могла наводить страх. В это Дарёна не верила.

– В моих песнях нет ничего плохого, госпожа, – ответила она Яромире учтиво, но твёрдо, высвобождая домру из удушающей хватки. – И Марушу я никогда не чтила, хоть и имела несчастье родиться в Воронецком княжестве. Я не желаю никому зла.

– Умерь-ка свою дерзость, голубушка, – недоверчиво щурясь, процедила Яромира. – Если ты гостья княгини, это ещё не значит, что тебе тут всё дозволено. Я здесь поставлена следить за порядком и покоем, а твои песенки его нарушают. Не песни, а волчье вытьё… Предупреждаю первый и последний раз!

Дарёна не нашлась, что ответить. Ей очень хотелось нагрубить, показать язык или скорчить рожу, а может, и проредить этот дурацкий и вызывающий петушиный хвост на шлеме начальницы охраны. Несусветная глупость… Как можно усматривать что-то угрожающее в том, что она делала со всей душой? Или её душа так страшна?

Дверь за Яромирой закрылась, а девушка расстроенно прижала к себе домру. Бесцеремонно оборванная песня печально свернулась на коврике у её ног, и только сад сочувственно вздыхал за решетчатой оконной рамой… Золочёная, расписная и белокаменная роскошь княжеских покоев не тешила её: намного милее ей был скромный дом близ границы – дом, в котором жила её лесная сказка.

Тепло рук этой сказки сразу окутало сердце Дарёны чем-то родным, знакомым. Горячий кошачий бок и щекотное дыхание усатой морды лунной ночью спасли её сердце от гибели. И не только сердце, но и её саму. Кровоточащие раны, облизанные Младой, зажили с невероятной быстротой, а можжевеловая баня довершила лечение. В осеннем лесу пахло крепкой, грибной сыростью, щемящая свежесть воздуха сладко лилась в грудь, а холод был Дарёне более не страшен: её грели синие глаза женщины-кошки и новая тёплая одежда. Вместо просящих каши башмаков на её ногах красовались тёмно-красные сапожки, которые пришлись ей точно впору, будто на неё и были сшиты… Но Дарёну занимал вопрос:

«Чьё это всё? Твоей похищенной невесты?»

За окном синел вечерний сумрак, в печи весело потрескивала рыжая пляшущая грива огня, а Млада, закатав рукава, чистила на кухонном столе огромную рыбину, пойманную в озере. Взгляд Дарёны невольно скользил по её сильным рукам с бугрившимися под кожей шнурами жил; ловкое движение ножа – и на стол вывалились блестящие, склизкие рыбьи потроха, среди которых перламутрово белел пузырь.

«Да», – чуть слышно проронила Млада.

На её пальцах блестели налипшие чешуйки, а взгляд прятался под пушистой щёточкой чёрных ресниц. Почувствовав укол беспокойства, Дарёна усомнилась: а следовало ли расспрашивать? Может быть, Младе тяжело об этом вспоминать? Но красные петушки были слишком знакомы, чтобы замалчивать… Они настойчиво клевали сердце Дарёны.

«Ты сказала, что её звали Ждана, – начала девушка дрогнувшим голосом, а сердце ёкнуло и сжалось от боли. – Я… услышала ненароком».

«А твою мать звали так же, – договорила Млада, обмывая рыбину в лоханке. – Да, ты правильно догадываешься. Она и была моей невестой когда-то… Но не её предназначила мне судьба в качестве моей избранницы».

Это не в печной топке, а внутри у Дарёны гудело пламя. Перед потрясённой девушкой открылась часть жизни матери, которую та всегда обходила молчанием в своих рассказах о Белых горах… Она жила в этом доме, носила эти сапожки, вышивала этих петушков и пекла рыбные пироги, которые так любила кошачья натура Млады. Она ходила по этому лесу, собирая ягоды и грибы, подставляла лицо солнечным лучам, любовалась озером и горными вершинами, провожала женщину-кошку в пограничные дозоры, пока однажды между ними не встала княгиня Лесияра. Вот почему глаза матери зажигались ярче звёзд, когда она рассказывала о правительнице женщин-кошек! Вот откуда взялась эта светлая печаль и эти прекрасные слова, которыми она описывала Лесияру… Тайный жар души, который не остыл спустя годы – вот что это было. Питая добрые чувства к отцу Дарёны, она его, тем не менее, никогда не любила так глубоко и исступлённо, как белогорскую княгиню. Она отдала ему лишь своё тело и разум, тогда как душа и сердце оставались в краю снежных вершин и поющих сосен…

Дом наполнился вкусным, тёплым духом: пирог стоял на столе, и жилистые руки Млады взрезали его, откинув исходившую горячим паром корочку. Один вид кусков рыбы, переложенных кольцами лука, наполнял рот слюной и заставлял нутро отзываться голодным урчанием. Втянув округлившимися ноздрями вкусный запах, Млада улыбнулась.

Она ела с удовольствием, а Дарёне кусок в горло не лез. Слова Радимиры о том, что за разрешением на брак нужно обращаться к княгине, не шли из головы… О каком браке могла идти речь, когда она даже ещё не поняла толком, что чувствует к Младе, а сердце жалил холодящей тоской васильковоглазый образ Цветанки? Потеря ещё не отболела, и сердце было не готово впустить в себя новое чувство… И вместе с тем в него уже невероятным образом успело прошмыгнуть что-то тёплое и уютное, светлое и щемящее – а точнее, оно жило там всегда, сколько Дарёна себя помнила. Лесная сказка всегда была с нею, оставаясь незримой, но ощутимой, а сейчас наконец обрела свой настоящий облик.