Железную дверь я починил давным-давно – расшатал, вычистил и смазал ржавые петли, выправил засов. Я достал ключ и отпер висячий замок. Меня встретил привычный запах воска и гари. Закрыв дверь, я подпер ее деревяшкой и выждал, пока глаза освоятся в сумраке, а чувства – в атмосфере Бункера.

Вскоре я начал смутно различать окружающее в слабом свете, сочившемся через две забранные мешковиной бойницы; других окон в Бункере не было. Сняв бинокль и Вещмешок, я повесил их на гвозди, вбитые в слегка растрескавшуюся бетонную стенку.

Взял жестянку со спичками, зажег свечи, вспыхнувшие желтоватыми огоньками, опустился на колени, стиснул кулаки и задумался. Набор для изготовления свечей я обнаружил в серванте под лестницей лет пять или шесть назад и долгие месяцы экспериментировал с цветом и консистенцией, пока не догадался использовать воск в качестве узилища для ос. Подняв взгляд, я увидел осиную головку, торчащую из верхушки свечи, которая стояла на алтаре – кроваво-красная, толщиной с мою руку. Над поверхностью расплавленного воска выделялись ровно горящий фитиль и осиная голова – в сантиметре друг от друга, словно фишки в таинственной игре. Вот огонь начал плавить восковой кокон осиной головы, и усики на мгновение выпрямились, прежде чем обратиться в пепел. Задымилась и голова, а потом в кратере ярко вспыхнуло второе пламя, и огонь с треском принялся пожирать замурованное насекомое, с головы до жала.

Я зажег свечу в черепе Старого Сола. Этот костяной шар, желтый и дырявый, стал причиной гибели бесчисленных мелких грызунов, поглощенных илом у дальнего берега речки. Дымное пламя трепетало там, где когда-то были собачьи мозги; я зажмурил глаза, и перед моим мысленным взором снова появились Кроличьи Угодья, хаотические пируэты объятых пламенем зверьков. Я опять увидел кролика, который вырвался из пределов Угодий и всего чуть-чуть недотянул до воды. Увидел Черную Смерть и заново пережил ее конец. Вспомнил Эрика и снова задумался, пытаясь понять, о чем же предупреждала меня Фабрика.

Я увидел себя, Фрэнка Л. Колдхейма, и увидел таким, каким бы я мог быть, – высоким и худощавым, уверенно идущим по жизни, решительным и целеустремленным. Я разлепил веки и так глубоко втянул воздух, что чуть не закашлялся. Глазницы Старого Сола лучились зловонным светом. Потянуло ветерком, пламя свечей по бокам алтаря колыхнулось в такт пламени черепной свечи.

Я обвел взглядом Бункер. Сверху на меня смотрели отсеченные головы чаек, кроликов, ворон, мышей, сов, кротов и ящерок. Они сушились на черных нитяных петлях, подвешенных к натянутым из угла в угол бечевкам, и на стенах за ними медленно покачивались тусклые тени. Снизу, со всех четырех сторон, за мной наблюдали мои коллекционные черепа, установленные на деревянных и каменных плинтусах или на банках и бутылках из числа Даров Моря. Желтые лобные кости лошадей, собак, птиц, рыб и рогатых овец обращены к Старому Солу, у одних клювы и челюсти открыты, у других закрыты, оскаленные зубы похожи на выпущенные когти. Правее кирпично-деревянно-бетонного алтаря, на котором располагались череп и свечи, я держал склянки с драгоценными веществами; левее были составлены в штабель пластмассовые ящички из-под шурупов, шайб, гвоздей и рыболовных крючков. В каждом ящичке, не крупнее спичечного коробка, лежало по трупику ос, прошедших через Фабрику.

Поддев ножом плотно пригнанную крышку стоявшей справа большой жестянки, я набрал чайную ложку белого порошка и высыпал на железное блюдечко перед собачьим черепом. Потом взял пластмассовую коробочку с самым старым осиным трупиком и выложил его на горку белых гранул. Вернув жестянку и ящичек на место, поджег порошок.

Смесь сахара и гербицида с шипением вспыхнула, меня окутало дымное облако, и я задержал дыхание, яркий свет пронизал все мое существо, и глаза стали слезиться. Через секунду осталась лишь неровная горка черного шлака. Я зажмурился, пытаясь уловить закономерности, но в темноте горело, быстро угасая, только остаточное изображение вспышки на сетчатке, и вот оно угасло. Я-то надеялся увидеть лицо Эрика, рассчитывал на какую-нибудь подсказку, но будущее по-прежнему оставалось непроницаемым.

Я склонился над алтарем и задул осиные свечи, потом дунул в пустую глазницу и погасил свечу внутри черепа. После вспышки мое зрение еще не восстановилось, в темноте и дыму я ощупью пробрался к двери. Вышел из Бункера, выпустил во влажный воздух всю гамму испарений и вдохнул полной грудью; одежда и волосы источали синевато-серые завитки дыма. Я зажмурил глаза, постоял так с минуту и вернулся в Бункер прибраться.

Заперев Бункер, я направился домой завтракать. Отца я застал на улице, он колол плавник на заднем дворе.

– Доброе утро, – поздоровался он, отирая пот со лба. День был не слишком жаркий, но очень влажный, и папа разоблачился до жилета.

– Привет, – отозвался я.

– Вчера нормально все было?

– Нормально.

– Я очень поздно вернулся…

– Я уже спал.

– Так я и подумал. А ты небось уже проголодался.

– Давай я приготовлю завтрак, если хочешь.

– Нет-нет, все нормально. Если уж надумал сделать что-нибудь полезное, держи лучше топор. Я сам все приготовлю. – Он опустил топор и поглядел на меня, вытирая ладони о брючины. – Как вчера, тихо все было?

– Конечно, – кивнул я.

– Ничего не слыхать?

– Да нет вроде, – заверил я его, сбрасывая снаряжение; потом снял куртку и взялся за топор. – Тишь да гладь.

– Это хорошо, – успокоился он и пошел в дом. Я принялся колоть неровные чурбаки.

После завтрака я взял немного денег и поехал в город на велосипеде по имени Гравий. Отцу я сказал, что к обеду вернусь. На полпути к Портенейлю хлынул дождь, так что пришлось остановиться и накинуть дождевик. Грунтовку развезло, но до цели я добрался без происшествий. В тусклом послеполуденном свете город казался серым и вымершим; шуршали шинами автомобили на Северном шоссе, некоторые включали фары, отчего все окружающее казалось еще серее. Начал я с «Охоты и рыболовства» – поболтал со стариком Маккензи, приобрел новую американскую охотничью рогатку и пополнил запас пулек для духового ружья.

– Как жизнь молодая?

– Отлично. А вы как поживаете?

– Неплохо, неплохо, – отозвался он, медленно покачивая головой.

В электрическом свете его седина неестественно поблескивала, глаза казались болезненно-желтыми. Реплики наши большим разнообразием не отличаются. Часто я задерживаюсь у него в лавке подольше, очень уж там приятно пахнет.

– А как дела у вашего дяди? Давненько что-то его не видел.

– Дела – просто замечательно.

– Это хорошо, – то ли сощурился, то ли скривился он и снова закивал. Я тоже кивнул и поглядел на часы.

– Ну, мне пора, – сказал я и стал отступать к двери, засовывая новую рогатку в рюкзачок на спине, а обернутые промасленной бумагой упаковки пулек – в карманы военной куртки.

– Что ж, пора, значит, пора, – констатировал мистер Маккензи и сгорбился над прилавком, словно изучая разложенные под стеклом наживки, катушки и манки; потом он взял тряпку, лежавшую возле кассы, и принялся медленно водить ею по стеклу, подняв голову, только когда я обратился к нему уже с порога:

– Ну до свидания.

– Да-да, до свидания.

В кафе «Морские дали» (являвшемся, судя по всему, ареной радикального и локализованного оседания почвы: чтобы из него открывался вид на воду, заведение должно было бы стоять по меньшей мере на этаж выше) я заказал чашку кофе и сыграл в «Космическое вторжение». Они установили новый игровой автомат, но, потратив фунт или около того, я освоился с техникой и даже выиграл призовую игру. Потом это мне наскучило, и я уселся пить кофе.

Я изучил афиши на стенах кафе, но ничего особо интересного в нашей окрестности в ближайшее время не ожидалось. Киноклуб зазывал на «Жестяной барабан», но так называлась книга, которую когда-то купил мне отец, это был настоящий подарок, большая редкость, так что читать ее я ни в коем случае не стал, равно как и «Майру Брекинридж», другой из его редких подарков. Как правило, он просто дает мне деньги, чтобы я сам покупал то, что мне нужно. Такое впечатление, что ему просто неинтересно; с другой стороны, он ни в чем мне не отказывает. Насколько я могу судить, между нами установилось нечто вроде молчаливого соглашения: я держу язык за зубами насчет того, что официально я как бы не существую, а взамен он позволяет мне заниматься на острове практически всем, чем угодно, и покупать в городе практически все, что мне нужно. Единственное, о чем мы на днях поспорили, – это мотоцикл; папа сказал, что не купит мне его, пока я не подрасту. Я же высказал скромное предположение, что лето, пожалуй, самое удачное время для такой покупки, тогда ведь я мог бы как следует попрактиковаться, пока нет гололеда, но папа считает, что летом в городе и вокруг слишком много туристов и чересчур оживленное движение. Помоему, он просто тянет время: то ли его не устраивает, что я стану слишком независим, то ли он просто боится, что я разобьюсь, – молодежь часто бьется на мотоциклах, особенно поначалу. Короче, не знаю; его настоящие чувства ко мне – тайна за семью печатями. Впрочем, если подумать, то мои настоящие чувства к нему – тоже.