БОРИС ГУБЕР

ОСКОЛКИ

I Фомин приехал в этот большой незнакомый город с твердой уверенностью, что именно здесь окончатся его мытарства. Чтобы раздобыть денег на дорогу, ему пришлось спустить все, уцелевшее за долгие месяцы безработицы. Возврата к прежнему уже не могло быть. Но даже это не тревожило его: вместе с распроданным скарбом сгинули последние колебания, и он не сомневался в том, что жизнь начнется заново, похорошему. Да и как могло бы случиться иначе, если Матвей Козырев, старый товарищ и друг, вместе с которым Фомин проработал первые годы революции, занимал в губернии важнейшее, ответственнейшее место? Словом, Фомин чувствовал себя прекрасно. Поезд прибыл в город утром, и он, оживленный, бодрый - даром, что ночь прошла без сна - выбрался из вокзала. В воздухе пахло кисловатым паровозным дымом и горячим ситником. Первый молодой снежок запорошил вокзальную площадь, лежал на поднятых верхах извозчичьих пролеток, на крышах ларьков и лавченок. Спокойная, матовая белизна его и главным образом необычайно сытые голуби, ходившие по снегу, еще сильней оживили Фомина. Он решил итти в город пешком (все равно было рано) и, беспечно помахивая своим тощим саквояжиком, зашагал по дощатому тротуару. Автобус, переделанный из грузовика, с веселым рычанием обогнал его и затарахтел по улице мимо жалких окраинных домишек. Что-то древнее, российское, было в этих лачугах, в запахе скотного двора, что исходил от них. И Фомина почему-то обрадовало даже это. Он подумал о том, что много, должно быть, лет придется ему прожить здесь, и улыбаясь устремил блестящие от возбуждения глаза свои поверх низеньких белых крыш вперед - туда, где начинался настоящий город, где возвышались колокольни и беспорядочные груды каменных этажей... А через час, отыскав тут же на окраине дешевые номера, оставив в крохотной рублевой комнатке саквояж, он подходил к учреждению, в котором работал Козырев. И тут все вдруг внезапно и ужасно переменилось. Случилось это в несколько секунд и так просто, что Фомин не успел даже опомниться. В пустой, чрезмерно просторной комнате, на страже ответственного кабинета, сидел секретарь. У него было пухлое темножелтое лицо, подпертое твердым воротником военного френча, и в обычное время Фомин, несомненно, оробел бы перед ним. Но сейчас он был слишком опьянен близостью своего счастья и потому, кивнув головой на тщательно закрытую дверь, проговорил скороговоркой, почти небрежно: - Мне нужно пройти к товарищу Козыреву. Можно? Сказавши это, он был уже совсем готов итти дальше, к желанному порогу, но секретарь остановил его: - Товарища Козырева здесь нет. - То есть как нет? - переспросил Фомин. - Когда же он будет? - Его нет в городе. Он больше у нас не работает. Голос у секретаря был громкий, отчетливый, точно он командовал ротой. Фомин прекрасно расслышал его слова. Но понять их толком он не сумел. Привычно робея, он взглянул на секретаря, и непрошенная мысль - почему у него такое странное лицо? - не давала думать о чем-либо другом. - Как же мне быть? - тихо сказал он. Секретарь безразлично приподнял брови, вернее, голые желтые припухлости над глазами, на которых полагалось бы быть бровям, и ответил: - Если у вас важное дело, я могу доложить товарищу Кацен. "Кто же это такой, Кацен?" - хотел было спросить Фомин и не решился. - Доложите, пожалуйста, - сказал он еще тише. Секретарь, слегка прихрамывая, прошел в кабинет. Фомин проводил его меркнущим, испуганным взглядом, увидел великолепно расчищенные голенища сапог, свисающие над ними мешки военных бриджей - и сразу вспомнил, какие у него самого тяжелые и грязные башмаки, какое нищее пальто... Жалкие, просящие слова, которыми он научился говорить в последнее время, роились вокруг него и, проходя в дверь, еще не сознавая, что именно с ним произошло, он ловил их, уже готовый и просить и унижаться. Ряд высоких окон выстраивался вдоль стены и много света входило через них в комнату, наполняя ее бледным, мутным, сиянием, отсветами уличного снега. Огромный стол, обставленный стульями, за которым, должно быть, происходили заседания, попался на пути. Фомин обошел его и увидел другой стол, поменьше. За ним сидел некто в черной кавказской рубахе с высоким воротом. Свет падал на одну только сторону его лица, голубую от бритья, и черные волосы с этой стороны блестели тускло, как вороненый металл. - Садитесь, товарищ, - сказал он. - Говорите, в чем у вас дело, только покороче.

Фомин покорно сел в глубокое, неудобное кресло. - Видите ли, я приехал сюда, - запинаясь начал он, и все пойманные было слова мгновенно вылетели из памяти. - я приехал сюда... Не решаясь посмотреть в лицо собеседнику, остановив глаза на его глухом вороте, густо уснащенном мелкими пуговичками, Фомин кое-как рассказал о себе - о том, что он уже год ходит без работы и надеется, что здесь... Спокойный, несколько картавый голос перебил его: - Простите, я не понимаю, причем же тут я?.. У нас имеется биржа труда, ведающая этими вопросами, и вам лучше всего обратиться к ней. - Но ведь товарищ Козырев очень, очень знает меня, - торопливо ответил Фомин, мы с ним вместе работали в девятнадцатом и восемнадцатом году, он... - Это не может касаться меня, - опять перебил его бритый. - К тому же, продолжал он, и голос его окреп и почерствел, - к тому же рекомендация Козырева - плохая рекомендация. Он снят с работы и вызван в Москву... И знаете, не будем лучше говорить об этом. Фомин беспомощно потупился. От ног его по лощеному паркету пятнами расползалась вода и грязь. - Но как же я? - сказал он. - Вы поймите, мое положение безвыходное - я все бросил, чтобы приехать сюда! - Это не может меня касаться, - сухо повторил товарищ Кацен и встал, опираясь руками на край стола. Серебряный набор тускло блеснул на ремешках его кавказского пояса. Он позвонил, и когда в комнате появился секретарь, заговорил с ним, уже не обращая внимания на Фомина. - Вы уведомили "Красную зарю" о Токаревиче? - Так точно, еще позавчера, - ответил секретарь. - Напомните им еще раз, что он снимается с работы с двадцать седьмого. Пусть немедленно проведут... Конца фразы Фомин не расслышал. Беспомощно улыбаясь, он вышел из кабинета, спустился по лесенке... Запахи зимы и мороза встретили его на крыльце. Одинокие белые пушинки неслышно опускались на землю. По обеим сторонам крыльца толпились купы сирени, снег влажно и рыхло лежал на листьях ее, еще совсем полетнему зеленых, а у подъезда, преграждая дорогу Фомину, дожидалась кого-то новенькая, блестящая пролетка, запряженная сизым рысаком. Фомин очень живо представил себе, как выходит на крыльцо товарищ Кацен, как он садится на подушку сиденья, и рысак несет его по улицам куда-нибудь в губисполком или в губпрофсовет... "Проклятые", - подумал он, сходя по каменным ступеням на доски тротуара. - Проклятые! - повторил он вслух - и задохнулся от злобы и от ужаса перед той пропастью, что раскрывалась для него впереди. Теперь он уже понимал это. II Точно в тумане, ничего не замечая на своем пути, вернулся Фомин к себе в номер. Голова его стала чужой, каменной, в суставах ломило. Он машинально стащил с ног башмаки и сел на кровать, обхватив пальцами ледяные ступни. В номере было душно. Печка, толстой черной колонной подпиравшая потолок, опаляла сухим жаром. Однако ноги не желали согреваться, и по телу, медленно поднимаясь от них, распространялся отвратительный озноб. Подчиняясь ему, Фомин лег, натянул на себя пальто и скорчился. Ни одной законченной мысли не ощущал он в себе. Что-то вязкое, бесформенное ползло на него - тут были и поздние сожаления, зачем он уехал из родного города, и ненависть к кому-то, и раскаяние в том, что он слишком много денег истратил в дороге - но все это было неопределенно и ненужно. "Спать, спать!" - думал он, стискивая зубы... И, действительно, болезненное, непохожее на сон забытье скоро овладело им. В глубинах его сознания, очевидно, продолжалась какая-то тайная, сокровенная работа; неведомыми ассоциациями она скрепляла между собою отдельные куски - не мыслей, не воспоминаний даже, а чего-то третьего - но Фомин не замечал этой работы, и обрывки прошлого, как бы возникавшие перед его глазами, казались разрозненными и беспорядочными. Он видел себя то в кассе социального страхования, в длинной очереди за получением пособия, то на трибуне какого-то многолюдного митинга, то в укоме времен девятнадцатого года... Козырев в лохматой манчжурской папахе и солдатской шинели, сидя на корточках перед табуретом, хлебал из котелка пайковую похлебку, странное месиво из сухих кореньев и отрубей, и в перерывах между глотками диктовал приказ о борьбе с дезертирами... И тут же стены прокуренной комнатки набитой красноармейцами, уездными комиссарами и мужиками, раздвигались - осеннее поле, очень обычное, набухшее водой, расстилалось под ногами, люди с винтовками, увязая в пашне, шатаясь, шли, шли вперед по этому полю и падали один за другим; Фомин знал, что все они мертвы и сам тоже падал; холодная грязь смыкалась над ним, как вода, он силился встать, но чей-то холодный, неумолимый голос без всяких интонаций говорил над ним: "Вы, товарищ, дезорганизатор, склочник, вам не место в партии", и Фомин уже видел партколлегию контрольной комиссии и того, кто говорил эти слова - он отдаленно, непонятно чем, напоминал товарища Кацен. "Проклятые!" пробормотал Фомин, изнывая в ознобе... На мгновение, на неуловимо короткий миг, его пронзило то же чувство, с которым он уходил тогда из губкома: он, комиссар, продармеец и коммунист, нисколько и ни в чем как будто не изменившись, стал вдруг беспартийным, и это выглядело тогда таким нелепым, что он, шагая по улице, улыбался - глупой, ненужной улыбкой. Пронзенный этим же чувством, засмеялся Фомин и сейчас. Губы его сами собой шевельнулись, раздвигая щеки, обнажая десны... И тотчас же сгинул недавний бред: привычные ощущения, вызванные смехом на лице и в горле, круто и неожиданно изменили все. В мире снова было счастье. Вместо беспорядочных и страшных обрывков сияющее светом видение пронеслось мимо. В нем было весеннее утро, белые лепестки, падающие с яблонь, солнце, - жизнь... Затем все исчезло. Наступил сон. III Проснулся Фомин в сумерки. Смутные следы пережитого на мгновение счастья еще не остыли в нем. Он открыл глаза, улыбнулся широкой ребячьей улыбкой и сразу вспомнил, все, что случилось сегодня. - Так-с... Приехали! - сказал он хриплым, заспанным баском, сбрасывая на пол ноги и садясь. Озноб прошел, голова прояснилась. Ощущение физического здоровья вернулось к нему, а вместе с ним и обычная человеческая трезвость мыслей. Но это была уже не та расчетливая трезвость, что заставляла до сих пор Фомина мелко и упорно бороться с нищетой, а иная, подсказывающая простую и беспощадную догадку: никакого выхода нет и не может быть. "Что ж, чорт с ним, - скучно подумал Фомин, - нет, так не нужно". Он нащупал рукой выключатель. Жалкая, слабенькая лампочка загорелась под потолком... И на свету Фомин прежде всего почувствовал, что он голоден. Не торопясь, лениво позевывая, он стал обуваться, позвонил коридорному, чтобы тот принес воды в умывальник - и пока он делал это и все остальное, что полагается делать трезвому, здоровому человеку проснувшись, наступил уже настоящий вечер. На улицах прочно сгустилась окраинная бесфонарная тьма. Погода испортилась - похолодало, резкий ветер нес навстречу вороха колючей снежной пыли, - и Фомин в первые минуты едва сдерживал подступающую дрожь. Подняв воротник пальто, заложив руки в карманы, он быстро шел сквозь темноту; теплота движения постепенно согревала его. Мрачные переулки и пустыри окраины остались позади. С каждым кварталом становилось все светлее, все чаще попадались фонари, витрины лавок проливали на мостовую целые ушаты маслянистого желтого света. Сквозь заиндевевшие стекла видно было, что магазины переполнены покупателями. Фомин, думавший сначала купить чего-нибудь сухого, не останавливаясь проходил мимо них. Но и впереди было то же самое, и, поровнявшись с большим, многоэтажным, совершенно темным домом, в котором, должно быть помещалось какое-нибудь учреждение, он хотел было уже повернуть обратно, как вдруг совсем невысоко над землей, на уровне своих колен, заметил вывеску, занесенную снегом и скупо освещенную снизу. "Деловой клуб" - написано было на ней, а ниже, буквами помельче - "Столовая". И, почему-то уверенный что здесь недорого, Фомин (все еще по инерции, инстинктивно старавшийся экономить) спустился по скользким ступеням к полуподвальной двери. Свет и тепло пахнули навстречу. Длинная, узкая прихожая упиралась в гардеробную, а направо завешенная портьерой арка вела во внутренние комнаты. Фомин слегка откинул портьеру, чтобы заглянуть внутрь, и тотчас голос швейцара раздался за его спиной: - Раздеться нужно, гражданин. Фомин вспыхнул от этого презрительного напоминания и разозлился. Скинув пальто и даже не одернув полы своей измятой толстовки, он, вызывающе громко топая башмаками, вошел в столовую. В ней было почти пусто. Только в дальнем углу сидел кто-то, невидный за широко развернутым газетным листом, да посреди комнаты компания молодежи окружала два сдвинутых вместе столика. Никто не обратил внимания на Фомина. Он выбрал себе место, сел и осмотрелся. В обширном пустоватом зале, с его сводчатым потолком, не было ничего ресторанного - он больше напоминал читальню или фойе театра, задолго до начала спектакля. Строго и сдержанно выглядели окрашенные в серую краску стены, матовые колпаки на лампах, столы, сверкающие прохладной белизной и гладкостью скатертей, но, несмотря на сдержанность эту во всем, и особенно в запахе отличного трубочного табаку, которым был пропитан воздух, чувствовался прочный, хорошо обжитый уют. Неподалеку от Фомина белела на сером фоне дверь. Она вела, очевидно, в биллиардную: приглушенные возгласы и цоканье шаров раздавались там. И лишь они нарушали чинную тишину зала да изредка чей-нибудь голос из соседней компании. - Врешь, Федя, врешь, - донеслось до Фомина, - сознайся, что наврал! Ты на этом пленуме и не бывал вовсе. - А тебе не все равно? - отвечал другой голос. - Отчет ведь написал? Двести строк... А это, брат, самое главное. Все засмеялись. "Газетчики должно быть", - подумал Фомин неприязненно (он сам пробовал работать в газете, да ничего не вышло) и искоса посмотрел на соседей - на их проборы, костюмы, галстуки... Стараясь держаться непринужденно, он закинул ногу на ногу и закурил. Однако это не принесло успокоения. Слишком уж чинно было вокруг, слишком тихо и пусто. Фомин давно отвык от подобной обстановки, и она подавляла, стесняла. К тому же никто не замечал его, не подходил к нему... И с каждым мгновением та злая решительность, с которой он входил сюда, таяла все больше и больше. Прошла минута, еще одна... "Фу, чорт, до чего глупо! - подумал Фомин и ему стало жарко. - Уйти, что ли?" Но в это время в комнате уже появился услужающий. Он, ловко балансируя подносом, поставил на стол огромное никелированное блюдо, благоухающее чудесным запахом жареного мяса, и загремел тарелками и ножами. - Будьте добры! - окликнул его Фомин и сам испугался - до того громким оказалось это восклицание. Оно (так, по крайней мере, почудилось Фомину) произвело на всех самое разительное впечатление. Молодые люди из соседней компании, как по команде, повернули головы и оглянулись. - "Счасс", - прошипел услужающий. Гражданин, сидевший в углу, опустил газету и усиленно запыхтел трубкой... И одновременно со всем этим неслышно, почти торжественно распахнулась дверь биллиардной. Фомин, заметавшийся глазами по залу, сразу увидел в глубине ее утреннего секретаря: он стоя натирал мелом конец кия и смотрел на Фомина всем желтым диском своего лица, до тех пор, пока дверь снова не закрылась. Вышедший из дверей старичок - совершенно лысый, в роговых очках - тоже принялся глядеть на Фомина, шаркающими стариковскими шажками подходя к его столику. - Простите, пожалуйста - у вас рекомендация есть? - спросил он наконец остановившись. - Какая? Старичок вежливенько улыбнулся, и множество новых морщин появилось на его румяном личике. - Наша столовая, видите, закрытая, - сказал он, - только для членов клуба. Остальные посетители обязаны иметь рекомендацию. Фомин криво пожал плечами. - Я не знал. Казалось кровь со всего тела бросилась ему в голову да так, что зашумело в ушах. Он чувствовал, что не может уйти, что лучше ему умереть, но старичок, не спуская с него глаз, продолжал безлично и выжидательно улыбаться морщинистым ртом - и он встал... Он шел к выходу и всем своим существом осязал, что все смотрят ему вслед и смеются, шепчутся, показывают пальцами... На улице попрежнему полновластно царила ночь. Редкие пешеходы, белые от снега, попадались навстречу. Сквозь ставни домов пробивались колючие лучики света. Перед одноэтажным фасадом кинематографа пылало ослепительное холодное солнце - оно раскачивалось на ветру, и тьма колыхалась вместе с ним... На перекрестке встретился мальчишка, неизвестно ради кого выкрикивавший обычные провинциальные слова: - Завтрашний номер "Серпа и молота", новая победа на внутреннем фронте... Затем Фомин увидел женщину в валенках, в голубой фетровой шляпе. Она одиноко стояла у витрины запертого магазина и рассматривала выставленные в ней меха и ботинки. - Куда это вы так торопитесь? - сказала она развязно, попробовала было пойти за Фоминым, но передумала и отстала. Фомин продолжал шагать, не понимая куда и зачем... IV Ярко освещенный трактир возник перед его глазами неожиданно и непонятно. "Ресторан Байкал П. С. Маркова" - нагло кричала своими золотыми буквами вывеска, и Фомин невольно остановился перед ней. Смутный шум, говор, обрывки музыки проникали через окна и двери. - Да, это тебе не "Деловой клуб"! - злорадно вслух произнес Фомин, предвкушая, как он войдет сейчас в развеселое трактирное нутро, где можно обходиться без всяких рекомендаций... Короткая мысль о том, что в кармане остается единственный не размененный червонец, непрошенно вспыхнуло в сознании. Еще недавно червонец этот казался изрядным богатством - именно потому, что он не размененный, новенький, хрустящий - и пока он оставался в целости, никакое будущее не страшило. Сейчас же все стало иным - не хотелось, да и невозможно было думать о том, что будет дальше, и Фомин только усмехнулся. "Побираться пойду, вот что будет, - злорадно подумал он: - Подайте ради Христа бывшему председателю комдезертира"... Он фыркнул от смеха и решительно взялся за дверную ручку. Дверь взвизгнула. - Здравствуй-те, гражда-нин, - зычно заревел вслед за этим чей-то голос, мерно разрубавший каждое слово на две части, - зай-мите сто-лик пожалуй-ста. Фомин, ошеломленный этим нежданным приветствием, взглянув в ту сторону, откуда раздавалось оно, и увидел стойку, загроможденную всякой всячиной - самоваром, банками, окороками, бутылками - а за ней какого-то Пугачева, разбойника Чуркина, или, быть может, расстриженного монаха - словом, самого П. С. Маркова: это он сквозь немыслимые лохмища бурой бороды здоровался и прощался с посетителями. И Фомину вдруг стало весело и удобно. Протискиваясь в тесноте между спинками стульев, переступая через чьи-то вытянутые ноги, он забрался вглубь, поближе к эстраде и сел. Потный малый в пиджаке и сатиновой рубахе тотчас вырос перед ним.