Одна из тенденций современной зоопсихологии состоит в специализации, выделении отдельных отраслей, задача которых состоит в планомерном накоплении конкретного материала, на основе которого можно было бы индуктивно строить выводы, общезначимые для крупных зоологических таксономических единиц. Необходимость создания таких новых подразделений диктуется также запросами практики. Примером могут служить первые шаги новой отрасли общей зоопсихологии, названной нами «ихтиоп-сихологией», т. е. психологией рыб (см. ниже).
Советские зоопсихологи ищут пути к познанию психики животных, ее эволюции и ее онтогенетического развития, прежде всего опираясь на детальный анализ двигательной активности как источника психического отражения у животных, исходя из того, что «познание мира» происходит у них только в процессе и в итоге воздействия на окружающую среду. Чем более развиты двигательные возможности животного, тем выше и его познавательные способности. Можно поэтому сказать, что уровень психического отражения у того или иного вида животных зависит от того, в какой мере он способен оказать воздействия на компонент среды, насколько разнообразны и глубоки эти воздействия, а это в конечном итоге зависит от развития его двигательного аппарата.
Эта позиция — творческая, не оставляющая места спекулятивным догадкам и «гипотезам» о сущности и эволюции психики. Это путь психологического анализа внешней активности, поведения животного в ходе решения задач, и об этом уже много писалось. Это путь изучения психики животных, базирующийся на диалектическом единстве поведения и психики; это научный поиск, основанный на объективном психологическом анализе структуры поведения животных, на учете экологических особенностей изучаемого вида и специфики психических функций на разных филогенетических уровнях, исходя из примата локомоторно-манипуляционной активности в процессе развития психики. Таковы исходные методологические основы концептуального аппарата новой советской зоопсихологии. Они же определяют тенденции ее дальнейшего развития.
Наиболее пагубное влияние всегда оказывало и, к сожалению, продолжает оказывать антропоморфическое толкование поведения животных, основанное на стирании качественных различий между поведением и психикой человека и животных. Антропоморфизм в зоопсихологии проявляется в субъективном толковании поведения животных по аналогии с психическими функциями и состояниями человека. «Отцом» антропоморфической зоопсихологии следует, очевидно, считать известного английского биолога Дж. Дж. Роменса, сподвижника Ч. Дарвина, внесшего немалый вклад в эволюционную теорию, но приписывавшего даже членистоногим и червям человеческие способности вплоть до разума.
Необходимо, однако, иметь в виду, что сто лет тому назад еще не была разработана зоопсихологическая терминология и употребляемым понятиям придавалось весьма нечеткое значение. Термин «разум» употребляется скорее как антоним понятия «инстинкт» для обозначения изменчивого поведения. Дарвин, которого очень интересовала проблема биологической изменчивости, в письме от 16 апреля 1881 г. писал Роменсу: «Я не пытался определить разум, но привел Ваши слова о значении опыта и показал, насколько они применимы к червям. По-моему, о них следует сказать, что они до некоторой степени руководствуются разумом, во всяком случае они не подчиняются слепому инстинкту… Хотя Фабр упорно настаивает на неизменяемости инстинктов, однако ясно, что некоторая изменяемость существует…». Эта цитата характеризует и позицию самого Дарвина, который был убежден в том, что человеческий разум «развился из такого же разума, каким обладают животные» (из письма Т. Г. Фарреру от 28 августа 1881 г.).
В наше время биологизация поведения человека проявляется, например, в том, что ему приписывается некая роковая «исконная биологическая агрессивность», якобы повинная во всех бедах человечества. Нам не раз приходилось реагировать на эту ложную, крайне реакционную версию. Напомним лишь, что ее нельзя признать научной хотя бы уже потому, что она выведена путем умозрительного сопоставления разнокачественных явлений, т. е. на основе аналогий (к тому же мнимых), а не гомологии.
Термин «агрессивность» в применении к животным, безусловно, неудачен, ибо сам по себе означает специфические человеческие действия и тем самым чреват социологизаторским пониманием обозначаемых этим термином форм поведения животных, особенно в сравнительно-психологическом плане (например, при сравнении конфронтации в мире животных с войнами), и выхолащиванием его общественно-исторически обусловленного содержания. Однако он стал уже неотъемлемой частью этологической и зоопсихологической терминологии, а к тому же он отчасти употребляется и для обозначения некоторых действительно гомологичных элементов поведения животных и человека.
Весьма различной бывает и биологическая значимость проявлений «агрессивности» — от негативной до положительной, от патологии до адаптивной необходимости. Этим определяется важность широко осуществляемого в настоящее время изучения этих феноменов, в частности (при соблюдении должной осторожности при экстраполяции результатов исследования), для моделирования определенных психопатогенных состояний и ситуаций. Одно из центральных мест занимает сейчас эта тематика и при изучении этологических компонентов поведения человека, особенно в онтогенезе, в генетике поведения, а также в свете решений вопросов, связанных с проблемой социальных и биологических детерминант нашего поведения. В этих случаях «агрессивность» фигурирует главным образом как важный компонент фуппового (у животных) и социального (у человека) поведения.
Западноевропейские этологи внесли в свое время большой вклад в понимание значения поведения в процессе эволюции животного мира и в познании формирования видотипичного (инстинктивного) поведения в пределах зоологических систематических таксонов разного уровня.
Однако еще в 1941 г. Лоренц проанализировал кантовское априори для обоснования общебиологических концепций. Представления об аподиктичных научных истинах, предшествующих опыту и не зависящих от него, воплотились в практикуемый им бездоказательный, экспериментально ничем не обоснованный перенос этологических данных и выводов из мира животных в человеческое общество. Лоренц при этом пользовался лишь одними, притом чаще весьма сомнительными, аналогиями, сам же не осуществил ни одного эксперимента, в котором в сравнительном плане изучалось бы поведение животных и человека, а тем более доказывалась бы допустимость подобного рода экстраполяции.
Свое воплощение эта редукционистская тенденция находит и в глубоком теоретическом кризисе, переживаемом ныне зарубежной этологией, в частности так называемой «этологией человека». Первично изначальная предопределенность или предначертанность всего процесса эволюции поведения, «начало всех начал» преподносится при этом в разных вариантах. К. Лоренц, правда, уверяет, что не верит в существование сверхъестественных телеологических факторов, но еще меньше верит в действие одного-единственного «монокаузального» физиологического стимула. Он выдвигает постулат о некоей «телеономии», т. е. «сохраняющей вид целесообразности», которая хотя и модифицируется в результате селективного отбора, но в конечном итоге также определяется непознаваемыми первичными каузальностями. Аналогичные постулаты встречаются и у ряда последователей Лоренца, в частности у П. Лейхаузена.
Сформулированные Лоренцем взгляды составляют основной базис модной сейчас в Западной Европе «эволюционной теории познания». Ее приверженцы также являются преимущественно последователями и единомышленниками Лоренца. «Эволюционная теория познания» формировалась на основе «Альтенбергского семинара», организованного Лоренцем в своей резиденции под Веной. К ее «идейным отцам» относятся также английский неореалисг С. Александер, один из основоположников теории эмерджентной эволюции и известный австрийский философ К. Р. Поппер, а также Х. Альберт, в «критическом реализме» которого концепции Поппера получили дальнейшее развитие.
