– Явись предо мною в облике, который не причинит мне вреда и не оскорбит мой взор!

Ты этого хочешь?

Где-то далеко звук капели…

– Да, – сказал я.

И он вышел из мглы и уставился на меня пустыми глазницами, улыбаясь выглаженной ветром обнаженной улыбкой. Он был весь сплошная кость – кроме волос, а волосы были червонного золота и впутанные в колючую ветку боярышника.

– Этот облик оскорбляет мой взор!

Я извлекла его из твоей головы, сказал шепот, парящий вокруг скелета. Нижняя его челюсть не шелохнулась. Я выбрала то, что ты любишь. Это твоя дочь, Флора, такая, какой ты видел ее в последний раз.

Я закрыл глаза, но образ остался.

Тот разбойник ждет тебя близ устья пещеры. Он ждет, когда ты выйдешь, безоружный и нагруженный золотом. Он убьет тебя и заберет золото из твоих мертвых рук.

– Но я выйду отсюда без золота, так ведь?

Я подумал о Колуме Макиннесе с его волчьей сединой и стальными глазами, с молнией клинка. Он был гораздо больше меня, но все люди гораздо больше меня. Возможно, я окажусь сильнее его и, уж конечно, быстрее, но ведь и он быстр. И силен.

Он убил мою дочь, сказал я себе и спохватился, моя ли то мысль, или она украдкой заползла мне в голову из тьмы.

– А другой выход из пещеры есть? – спросил я вслух.

Ты выйдешь так же, как вошел, – через врата моего дома.

Я стоял неподвижно, а разум мой бился, как зверюшка в капкане, перескакивая с мысли на мысль и не видя ни выгоды, ни выхода, ни утешения.

– Я безоружен, – сказал я. – Он сказал, сюда нельзя входить с оружием. Таков обычай.

Таков обычай – не входить в мой дом вооруженным. Но так было не всегда. Иди за мной, молвил скелет моей дочери.

И я пошел за ней, ибо мог ее видеть даже в кромешной тьме, где не было видно больше ничего.

Прямо у тебя под рукой, сказали из мрака.

Я встал на колени и нащупал его. Рукоятка на ощупь была костяная – возможно, рог. Осторожно, вслепую ощупав лезвие, я понял, что нашел скорее не нож, а длинное шило, тонкое, острое на конце – лучше, чем ничего.

– Есть и цена, ведь так?

Всегда есть цена.

– Тогда я ее заплачу. Но попрошу еще об одном. Ты говоришь, что теперь видишь мир его глазами…

Глазницы черепа были слепы, но он кивнул.

– Тогда скажешь мне, когда он уснет.

Она ничего не ответила. Просто растворилась во тьме, и я почувствовал, что остался один.

Время шло. Я пошел на звук капающей воды, нашел лужицу и напился. Потом размочил последние овсяные печенья, набил ими рот и жевал, пока они не растворились на языке. Я уснул, потом проснулся и снова уснул, и во сне увидал свою жену, Мораг. Она ждала меня, а времена года сменяли друг друга – ждала, как мы ждали нашу дочь… ждала меня вечно.

Что-то – как будто бы палец – коснулось моей руки: не твердая кость, а мягкая плоть, подобная человеческой, но слишком холодная.

Он спит.

Я вышел из пещеры в синем предутреннем свете. Он вытянулся поперек входа в чутком кошачьем сне, так что легчайшее касание пробудило бы его. Держа оружие перед собой – костяная рукоять и лезвие-игла из почерневшего серебра, – я нашарил и взял то, что хотел, не потревожив спящего.

Потом я подошел ближе, и тут же рука его ухватила меня за лодыжку, а глаза открылись.

– Где золото? – спросил Колум Макиннес.

– У меня его нет.

Ледяной ветер стелился по склону. Когда Колум Макиннес попытался меня сцапать, я проворно отскочил назад. Он остался на земле, только оперся на локоть.

– Где мой кинжал? – осведомился он.

– Я взял его. Пока ты спал, – сообщил я.

Он сонно поглядел на меня.

– И с какой же стати ты так поступил? Если бы я хотел тебя убить, я бы сделал это еще по дороге сюда. У меня было с десяток возможностей.

– Но тогда у меня не было золота.

Он промолчал.

– Если ты думал нагрести золота из пещеры моими руками и надеялся, что, не ходя туда сам, спасешь остатки твоей жалкой души, то ты дурак, Колум Макиннес.

– Дурак, вот как? – сон незаметно слетел с его глаз.

Он был готов ринуться в драку. Это очень хорошо – злить людей, готовых ринуться в драку.

– Не дурак. Нет, – продолжал я. – Случалось мне встречать дураков и блаженных, и щеголяли они с соломой в волосах и были счастливы в дурости своей. Ты же для дурости слишком мудр. Ты ищешь беды, и носишь ее с собой, и одну лишь беду навлекаешь на все, чего ни коснешься.

Он встал, ухвативши рукою камень на манер топора, и кинулся на меня. Я мал, и у него не вышло ударить меня так, как он ударил бы человека нормального роста, под стать ему самому. Он наклонился надо мной, и тем сделал большую ошибку.

Я покрепче взялся за костяную рукоять и ужалил вверх острием шила, быстро и сильно, будто змея. Я знал куда метил, и знал, что делает такой удар.

Он выронил каменюку и схватился за правое плечо.

– Рука, – сказал он. – Я не чувствую руку.

И начал ругаться, оскверняя воздух угрозами и проклятиями.

Каким голубым и красивым делает все горный рассвет! Даже кровь, которой на глазах пропитывались его одеяния, выглядела в этом сиянье пурпурной. Он шагнул назад, оказавшись между мной и пещерой. За спиной у меня всходило солнце, я был весь на виду.

– Почему ты не принес золота?

Рука у него безвольно свисала вдоль бока.

– Для таких, как я, там золота нет.

Он прянул вперед, побежал на меня, врезался со всей силы. Шило рассталось с моей рукой, я покрепче обхватил ногу врага, и мы полетели с обрыва.

Вот его голова надо мною, и победой сияет лицо, а вот там уже небо, а потом – дно долины, и я лечу вверх, к нему навстречу, но тут же оно оказывается снизу, и смерть раскрывает мне объятия.

Удар выбил дух из меня, и вот мы уже кувыркаемся по склону горы, и мир превратился в тошнотворный водоворот камня, боли и неба, и я знаю, что я – мертвец, но все равно цепляюсь изо всех сил за ногу Колума Макиннеса.

Вот летит золотой орел, только сверху или снизу – уже не понять. Он там, в рассветном небе, в разбитых осколках времени, чувств и телесной муки. Я не боялся – страх привязан к времени и к месту, а у меня больше не было ни того, ни другого. И в разуме кончилось место, и в сердце. Я падал сквозь небо, держась за ногу человека, который хотел меня убить; мы бились о камни, сдирали кожу, мяли кости…

… а потом мир остановился.

И сделал это с такой силой, что от меня, кажется, мокрого места не осталось, и это мокрое место еще чуть-чуть и сорвалось бы с Колума Макиннеса и улетело бы вниз, к неминуемой гибели. В незапамятные времена склон горы тут откололо и ссадило, оставив голую каменную стену, гладкую и равнодушную, как стекло. Но это было ниже нас. А там, где мы приземлились, оказалась ступень, а на ней – чудо: горбатый и малорослый, весь искореженный, далеко над границей лесов, где никаким деревьям расти уже не положено, стоял уродливый боярышник – не выше куста, хоть и старый, как горы. Этот-то старикан и поймал нас в свои седые объятия, ухватившись покрепче корнями за мясо скалы.

Я выпустил ногу и слез с тела Колума Макиннеса. Умостившись на узкой ступеньке, я бросил взгляд в отвесную бездну. Пути вниз отсюда не было. Совсем, никакого.

Потом я посмотрел вверх. Если лезть медленно, подумал я, да при известной удаче, по горе можно будет взобраться. Если дождь не пойдет. Если ветер не слишком проголодается. Впрочем, какой у меня выбор? Или так, или смерть.

– Значит, бросишь меня тут помирать, гном? – сказал голос.

На это я ничего не ответил. А что тут ответишь?

Его глаза были открыты.

– Я не могу шевельнуть правой рукой, которую ты проткнул. И, думаю, ногу сломал при падении. Я не могу лезть вверх с тобой.

– Возможно, у меня все получится, а возможно, и нет, – ответил на это я.

– У тебя все получится. Я видел, как ты лазаешь, – после того, как спас меня на том водопаде. Ты скакал по камням, как белка по дереву.