На малыше мундир был темно-синий и новенький, с иголочки. На поясе болтались песочные часы – полный годовой запас белого песка. Мундир Двенадцатого, поношенный и выцветший до голубовато-серого, пестрел заплатками поверх всех резаных, рваных и прожженных дыр. Перед самой дверью кухни…

Щелк!

Вокруг стеной стоял лес, и холод пробирал до костей.

– ПРИГНИСЬ! – завопил Двенадцатый.

Что-то острое просвистело у них над головами и врезалось в дерево.

– А ты вроде говорил, что оно так не всегда, – пробормотал малыш.

Двенадцатый пожал плечами.

– Откуда же они берутся?

– Из времени, – ответил Двенадцатый. – Прячутся за спинами секунд и находят лазейки.

За деревьями что-то бабахнуло, и высокая ель вспыхнула свечой. На ветру затрепетало пламя, зеленое, как старая медь.

– Ну и где они теперь?

– Опять наверху. Они всегда так: или сверху приходят, или снизу.

И они действительно посыпались сверху, точно бенгальские искры, ослепительно прекрасные, белоснежные и, надо полагать, небезобидные.

Малыш, похоже, начал смекать. На этот раз они с Двенадцатым открыли огонь одновременно.

– Тебе инструкции дали? – спросил Двенадцатый.

На земле искры казались уже не такими красивыми – и куда более опасными.

– Ну… в общем, нет. Сказали только, что это всего на один год.

Двенадцатый перезарядил автомат не глядя. Малыш только сейчас заметил, что его напарник покрыт шрамами и уже начал седеть. Сам-то он был на вид сущий ребенок, едва способный удержать оружие.

– А что этот год покажется тебе вечностью, они не сказали?

Малыш покачал головой. Двенадцатый помнил, что когда-то и он был таким же маленьким мальчиком в чистеньком, новеньком мундире. Неужели и лицо у него было такое же юное? Такое невинное?

Из восьми чудовищ он уложил пять. Малыш – остальных. Искры погасли.

– Значит, целый год придется воевать? – уточнил малыш.

– И каждую секунду, от первой до последней, – подтвердил Двенадцатый.

Щелк!

Прибой накатывал на берег волна за волной. Здесь было жарко: в Южном полушарии январь – разгар лета. Впрочем, солнце еще не взошло. Небо цвело фейерверками, висевшими совершенно неподвижно. Двенадцатый взглянул на свои часы: всего пара песчинок на донышке. Еще чуть-чуть – и все.

Он повертел головой, оглядывая пустынный пляж, волны, валуны.

– Что-то я не вижу…

– Вон оно, – малыш ткнул пальцем в сторону моря.

Нечто невообразимо огромное поднималось из-под воды: необъятный сгусток злобы, клешней и щупалец. От его рева закладывало уши.

Двенадцатый взгромоздил базуку на плечо и нажал на спуск. Огненный цветок вспыхнул на шкуре чудовища.

– Таких здоровенных я еще не видел, – сказал Двенадцатый. – Они, наверно, приберегли лучшего напоследок.

– Что значит «напоследок»? – возмутился малыш. – Я еще только начинаю!

И тут оно бросилось на них, лязгая крабьими клешнями, взметая щупальца, словно гигантские хлысты, и разевая хищную пасть, усеянную острыми зубами в невесть сколько рядов.

Они припустили вверх по песчаной насыпи. Малыш оказался проворнее: у молодости свои преимущества. Двенадцатый поотстал, припадая на больную ногу. Последняя песчинка уже катилась к устью часов, когда что-то – должно быть, одно из этих щупалец, подумал он, – обвилось вокруг его колена.

Двенадцатый упал.

Приподняв голову, он увидел, что малыш уже на вершине насыпи: стоит в боевой стойке, как учили в лагере для новобранцев, и в руках у него – гранатомет какой-то неизвестной модели. «Новое оружие, – подумал Двенадцатый. – Наверное, появилось уже после меня». Он мысленно прощался со всем и вся. Его волокло ногами вперед, вниз по склону; песок обдирал лицо. Потом что-то глухо бумкнуло, щупальце разжалось, и взрывная волна отшвырнула чудовище обратно в море.

Двенадцатого подбросило в воздух и завертело. Последняя песчинка провалилась в воронку, и Полночь забрала его.

Глаза он открыл уже там, куда уходят старые годы. Четырнадцатая помогла ему спуститься с помоста.

– Ну, как там дела?

В своей длинной, до полу, белой юбке и белых перчатках по локоть Тысяча Девятьсот Четырнадцатая была, как всегда, прекрасна.

– Они с каждым годом становятся все опаснее, – ответил Две Тысячи Двенадцатый. – И сами секунды, и твари, которые между ними прячутся. Но мне понравился этот новый малыш. Думаю, он отлично справится.

Серое небо февраля, и белый туман над белыми песками, и черные камни, и море, тоже как будто черное, и весь мир – одна сплошная черно-белая фотография. Единственное цветное пятно – девочка в желтом плаще.

Двадцать лет назад по этому пляжу каждый день, в любую погоду, ходила старуха. Брела, согнувшись в три погибели и внимательно глядя себе под ноги. Время от времени наклонялась, покряхтывая, поднимала какой-нибудь камешек и заглядывала под него. Потом старуха перестала приходить, и ее место заняла женщина средних лет – надо полагать, ее дочь. Та бродила по пляжу безо всякого удовольствия, словно отбывая повинность. И вот, наконец, перестала приходить и она – а вместо нее появилась девочка.

Она шла в мою сторону. Кроме нее и меня, в этот туманный день на берегу никого больше не было. На вид я был немногим старше ее.

– Что вы ищете? – крикнул я.

Она состроила недовольную рожицу:

– С чего вы взяли, что я что-то ищу?

– Вы приходите сюда каждый день. До вас приходила другая леди, постарше, а до нее – совсем пожилая леди, с зонтиком.

– Это была моя бабушка, – сообщила девочка в желтом плаще.

– И что же она потеряла?

– Медальон.

– Должно быть, очень ценный?

– Да нет. Просто сувенир на память.

– Но ваша семья ищет его уже не один десяток лет. Не может быть, чтобы это была простая безделушка.

– Ну… – девочка замялась. – По правде сказать, бабушка говорила, что он вернет ее домой. Она ведь хотела только посмотреть, как оно тут. Ей было любопытно. А чтобы не расхаживать тут с этим медальоном на шее, она сняла его и спрятала под камень – думала забрать на обратном пути. Но потом, когда решила забрать, поняла, что не может найти тот самый камень – просто забыла, где он. Это было пятьдесят лет назад.

– А откуда она родом?

– Она так и не сказала.

Девочка произнесла это таким упавшим голосом, что я испугался:

– Но она ведь еще жива?

– Бабушка? Ну, в общем, да… Только она давно уже с нами не разговаривает. Просто смотрит на море, и все. Наверное, это ужасно – быть такой старой.

Я покачал головой и сунул руку в карман пальто. Ужасно совсем не это.

– Это, случайно, не он? – спросил я, протягивая ей на ладони блестящую подвеску, без единой царапины, без единого пятнышка от морской воды. – Я нашел его тут, на пляже, в прошлом году. Под камешком.

Девочка изумленно уставилась сначала на медальон, потом – на меня. Обняла меня, поблагодарила, схватила медальон и, увязая в песке, побежала туда, где за пеленой тумана прятался приморский городок.

Я смотрел ей вслед. Золотое пятно посреди черно-белого мира… Она удалялась, растворялась в тумане, но в руке ее все еще поблескивал бабушкин медальон. Точь-в-точь такой же, как и тот, что висел у меня на шее.

Я смотрел и думал о ее бабушке, моей младшей сестренке. Вернется ли она домой теперь, когда медальон нашелся? И простит ли меня за эту шутку, которую я над ней сыграл? Может, она теперь решит остаться на земле, а домой отправит эту девочку. Это было бы забавно.

Я дождался, пока моя внучатая племянница скроется из виду: я должен был остаться на берегу совсем один. И только тогда, наконец, я оттолкнулся от земли и взмыл, и медальон понес меня домой, в бесконечные просторы, где мы странствуем путями одиноких небесных китов и где море сливается с небом.

«…наверняка нам известно только одно: ее так и не казнили». Чарльз Джонсон, «Всеобщая история грабежей и смертоубийств, учиненных самыми знаменитыми пиратами».