– Ну, хоть носки тебе оставили, – сказал я. – И на том спасибо.

Тут до папаши дошло, слава те господи, что уткам доверять нельзя.

В мае мне пришла анонимная открытка на День Матери. Я удивилась. Доведись мне родить ребенка в этой жизни, я бы заметила, не?

В июне на зеркале в ванной обнаружилась прилепленная скотчем записка: «Регулярное обслуживание будет возобновлено в кратчайшие возможные сроки», – и несколько мелких медных монеток, таких потертых, что не разобрать ни номинал, ни место выпуска.

За июль пришло целых три открытки, по одной в неделю. На каждой стоял штамп страны Оз, а отправитель, кто бы он ни был, сообщал, что прекрасно проводит время и в Изумрудном городе все спокойно, вот только, пожалуйста, пожалуйста, напомните Дорин, чтобы сменила замок на задней двери и не забыла снять с плиты молоко. Я не знаю никого по имени Дорин!

В августе мне подбросили под дверь коробку шоколадок. Стикер на крышке сообщал, что это улика по важному уголовному делу и чтобы я ни в коем случае не ела эти шоколадки, пока с них не снимут отпечатки пальцев. На жаре шоколад расплавился и слипся в один бурый комок, так что я просто взяла и выбросила всю коробку.

В сентябре пришла посылка: первый выпуск комиксов про Супермена, первая страница шекспировских пьес и выпущенный без выходных данных роман Джейн Остин «Смелость и слабоумие» – никогда о таком не слышала, но вряд ли там было что-то интересное. Я сложила всю эту скукоту в гостевой спальне, откуда она благополучно исчезла – через неделю я пошла искать, что бы такого почитать в ванне, и ничего не нашла.

В октябре обнаружилась еще одна записка, приклеенная скотчем, – на сей раз на стенке аквариума: «Регулярное обслуживание будет возобновлено в кратчайшие возможные сроки. Честное слово». Я осмотрела аквариум. Двух золотых рыбок подменили двумя точно такими же.

В ноябре я получила письмо с требованием выкупа. Неизвестные объясняли, что в точности я должна делать, если хочу когда-нибудь увидеть моего дядюшку Теобальда живым. Никакого дядюшки Теобальда у меня нету, но на всякий случай я все равно носила в петлице розовую гвоздику и питалась одними салатиками до конца месяца.

В декабре пришла рождественская открытка со штампом «СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС» и сообщением, что из-за канцелярской ошибки мое имя в этом году не попало ни в белый список послушных детей, ни в черный список тех, которые плохо себя вели. Ниже стояла подпись, начинавшаяся с буквы «С». Возможно, «Санта»… но больше похоже на что-то вроде «Стив».

В январе я проснулась утром и обнаружила, что кто-то написал ярко-красной краской на потолке моей крошечной кухоньки: «СПЕРВА НАДЕНЬТЕ КИСЛОРОДНУЮ МАСКУ НА СЕБЯ И ТОЛЬКО ПОТОМ – НА РЕБЕНКА». Надпись была свежая: краска все еще капала на пол.

В феврале ко мне подошел на автобусной остановке какой-то человек. В сумке у него лежала статуэтка в виде черного сокола. «За ней охотится Толстяк», – сказал он и попросил меня взять и сберечь ее, но потом увидел кого-то у меня за спиной и убежал, так и не отдав сумку.

В марте в почтовый ящик бросили три рекламки. Первая сообщала, что я, по всей вероятности, выиграла миллион долларов, вторая – что я, надо полагать, уже избрана в число членов Французской академии, а третья – что меня, скорее всего, уже возвели на престол Священной Римской империи.

В апреле я нашла на тумбочке у кровати записку с извинениями за перебои в обслуживании и заверениями в том, что все изъяны мироздания устранены раз и навсегда: «ПРИМИТЕ НАШИ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ДОСТАВЛЕННЫЕ НЕУДОБСТВА».

В мае пришла еще одна открытка на День Матери. Правда, на сей раз подписанная, вот только подпись разобрать не удалось. Она начиналась с «С» – но определенно это был не «Стив».

Мои родители вечно «расходятся во мнениях». Так они это называют. Хуже того, они спорят! Громко. Постоянно. Обо всем. Представить себе не могу, как они ухитрились пожениться, а потом еще и сделать меня с сестренкой, – это ж надо было перестать друг с другом собачиться хоть на полчасика!

Мама – сторонница распределения благ по справедливости: коммунисты ее раздражают, потому что никак не могут довести дело до конца. Папа держит на столике у кровати фотографию королевы в рамочке и раз за разом голосует за консерваторов. Мама хотела назвать меня Сьюзен. Папа – Генриеттой, в честь своей тети. На этом они сшиблись лбами бесповоротно: ни один так и не уступил ни пяди. Сьюзеттой меня называют только в школе – ну и вообще там, где мамы с папой нет. А сестру мою зовут Элисмаймой – думаю, вы уже поняли почему.

Одним словом, нет на свете ничего, в чем они бы друг с другом согласились. Даже о температуре в доме спорят: папе всегда слишком жарко, маме – слишком холодно. Стоит кому-то одному выйти из комнаты, другой тут же включает обогреватель и закрывает окно – ну, или наоборот, зависит от того, кто из них остался. Так что мы с сестрой круглый год не вылезаем из простуд.

Даже о том, когда лучше ездить в отпуск, они так за всю жизнь и не договорились. Вот и на этот раз папа сказал: «Определенно, в августе!» – а мама ответила: «В июле, и это не обсуждается!» Тут же стало понятно, что отдыхать мы поедем в июне, когда это будет неудобно никому.

Но «когда» – это еще полбеды. Самый страшный вопрос – «куда». Папа хотел путешествовать на пони по Исландии, мама – с верблюжьим караваном через Сахару, а когда мы с сестрой спросили, не лучше ли просто поваляться на пляже где-нибудь на юге Франции, оба только уставились на нас как на дурочек. Потом, разнообразия ради, заявили в один голос, что этому не бывать (нет, и в Диснейленд мы тоже не поедем), и тут же вернулись к любимому занятию.

Великие Дебаты о том, Куда Мы Поедем в Июне, завершились дружным хлопаньем дверьми и воплями друг на друга через двери – в духе «Закатай губу!» и «Ага, сейчас, разбежался!».

Когда подошел июнь, мы с сестрой поняли, что никто никуда не едет. Делать нечего: мы натащили из библиотеки гору книг и морально приготовились, что в ближайшие дней десять мама с папой будут спорить без перерывов на обед и сон.

А потом приехали фургоны, и дом наполнился рабочими.

Те, которых наняла мама, оборудовали в подвале сауну. Насыпали на пол целую гору песка. Подвесили к потолку лампу солнечного света. Мама расстелила полотенце на песке и улеглась под лампой. Да, и стены она оклеила картинками с верблюдами и дюнами, только от жары они все время отклеивались.

А для папы рабочие установили в гараже холодильник – такой огромный, что в него можно было просто взять и зайти. Холодильник занял весь гараж, так что машину теперь пришлось оставлять на дорожке у дома. С утра пораньше папа вставал, натягивал теплый шерстяной свитер, какие носят исландцы, брал книжку, термос горячего какао и пару сэндвичей с мармитом и огурцами и, сияя улыбкой до ушей, удалялся в холодильник и больше не вылезал оттуда до самого ужина.

Думаю, такой странной семейки, как у меня, ни у кого больше нет.

– А ты знаешь, что мама после ланча надевает пальто и тайком бегает в гараж? – внезапно спросила меня сестра, когда мы сидели в саду и читали наши библиотечные книжки.

Этого я не знала, но зато видела утром, как папа в одних только плавках и купальном халате на цыпочках спускается в подвал, к маме. И улыбается еще шире, чем при мысли о своем холодильнике.

Не понимаю я их. Но, с другой стороны, наверное, никто своих родителей не понимает.

В тот день, когда от меня ушла жена («мне надо побыть одной и еще раз все как следует обдумать»), в первый день июля, когда озеро посреди нашего городка сверкало под солнцем, пшеница в полях за домом поднялась уже по колено, а нетерпеливая детвора начала пускать ракеты и фейерверки, пугая нас грохотом и раскрашивая летнее небо во все цвета радуги, – в тот самый день я построил на заднем дворе настоящее иглу, только не снежное, а книжное.