С секунду он стоял вытянувшись на носках, недвижимый, как статуя ненависти. У него не было ни мощи, ни величавости Меани и Тетаити, но он казался тонким и твердым, как стальной клинок

Начав свою речь, он для вящей убедительности пел некоторые фразы и даже, приплясывая, бил землю ногами, глаза его сверкали, а рука, сжимавшая нож, то делала угрожающие жесты в сторону Парсела, то размахивала клинком над головой. В его лице и во всей фигуре было что-то отроческое, незрелое, и это делало особенно страшной кипевшую в нем жажду разрушения.

— О воины! — кричал он исступленно, и голос его становился все пронзительней. — Я говорю в пользу выпотрошенной курицы! О воины! Выполняйте ваш долг! Будьте подобны норе в утесе, откуда разбегаются ящерицы. Будьте подобны открытой бухте, где притаилась яростная акула! Никому не давайте пощады! Пусть погибнут все перитани! Убейте долговязого Скелета! Убейте Крысенка! Убейте их вождя! Убейте Адамо! О воины! Я говорю в пользу выпотрошенной курицы! Жгите хижины! Уничтожайте сады! Рубите деревья! Берите в рабство жен врагов! Топчите их ногами. Пусть они повинуются вам, как суки! Выпотрошите утробы женщин, носящих детей перитани, и пусть эта проклятая порода будет вырвана с корнем! О воины! Я говорю в пользу выпотрошенной курицы, и пусть будет, как я сказал!

Тими вновь засунул нож за пояс и сел. Меани тотчас же вскочил на ноги. Это свиное отродье смеет предлагать выпотрошить его сестру! Меани даже посерел от гнева, он изо всех сил старался овладеть собой, и все мускулы его великолепного тела судорожно напряглись. Выкатив глаза и запрокинув голову с трепещущими ноздрями, он неестественно раздувал шею, пытаясь овладеть своим голосом. Грязная собака! Свиное отродье! Меани с таким бешенством повернулся к Тими, что Парсел испугался, как бы он не бросился на юношу. Но выражение ярости быстро сошло с лица Меани. Он смотрел прямо перед собой, и нечеловеческим усилием воли ему удалось расслабить свои мускулы. Поразительное зрелище! По всему его телу сверху донизу ходили волны, переливались под кожей, с каждой секундой опадая и стихая, как морская зыбь. Затем все успокоилось, и его гладкая темная кожа застыла, словно вода в озере. Мускулы как будто спрятались под плотной броней, которая, однако, не скрывала их силы, и тело дышало теперь необыкновенным спокойствием и величавостью.

— О «Ману-фаите», — проговорил он чуть охрипшим голосом. — Какой полоумный предлагает срубить деревья? Это же наши деревья! Кто предлагает уничтожить сады? Это же наши сады! Кто предлагает взять в рабство женщин? Это же наши сестры! Кто хочет убить детей, которых они носят? О «Мануфаите», это наши собственные племянники! И пусть никто не посмеет коснуться чрева этих женщин, иначе воин пойдет на воина и убьет его!

Меани глубоко перевел дух. Он почувствовал удовлетворение от того, что ответил недвумысленной угрозой на выступление Тими. Он продолжал:

— О «Ману-фаите», я говорю в пользу мира! Я, Меани, сын вождя, говорю: пусть только Скелет будет убит, потому что он всему виной. Пусть только Скелет будет убит, потому что он один убил. Пусть все другие останутся. Пусть несправедливость Скелета будет исправлена, путь будет все забыто и таитяне живут в мире с чужестранцами.

Как только Меани сел, тотчас встал Тетаити. Опустив тяжелые веки, нахмурив густые брови над крупным носом, крепко сжав губы, отчего резко проступили складки по обеим сторонам рта, он несколько секунд стоял не двигаясь. Перитани так плохо охраняют себя, что, сражаясь сними трое на трое, с равным оружием, он был уверен в победе. Он согласился принять «Мануфаите» только из учтивости и теперь горько сожалел об этом. Из-за нее два его воина накануне решающей битвы открыто бросают друг другу угрозы. Они готовы чуть ли не убить друг друга! Нельзя ждать ничего хорошего от перитани, он еще раз убедился в этом: одно присутствие Адамо уже вызвало ссору.

— О «Ману-фаите», — торжественно начал он, — я говорю в пользу продолжения войны. Однако не забывайте, воины, что наше племя не сражается с вражеским племенем: мы одно племя, которое само раздирает себя на две части. И потому мы должны быть осторожны, чтобы не зайти слишком далеко… О танэ! Вы сделали меня своим вождем, и я, Тетаити, вождь и сын вождя, говорю: я прикоснусь головой к хижинам — и хижины станут табу.[25] Я прикоснусь головой к деревьям — и деревья станут табу. Я прикоснусь головой к садовым оградам — и сады станут табу. Я прикоснусь головой к оплодотворенным чревам женщин — и они станут табу.

О «Ману — фаите»! Я говорю в пользу продолжения войны. Воины сражаются не за женщин и не за землю. Они сражаются потому, что им нанесли оскорбление. Потому, что их унизили. Потому, что на них смотрел свысока несправедливый человек. Нам нанесли глубокую рану, о «Ману-фаите»! Если перитани хотят уйти в море и искать себе другой остров, пусть эти бесчестные люди уходят. Но если они хотят остаться здесь, они будут сметены с лица земли. Как можно доверять этим переменчивым, непонятным людям? О «Ману-фаите», я говорю в пользу продолжения войны! Если перитани останутся на острове, пусть они погибнут! Пусть их смерть будет бальзамом для наших ран! Пусть их головы украсят забор перед нашими хижинами! Пусть они коченеют во мраке, а мы, живые, в горячих объятиях их жен продолжим наш род!

О «Ману-фаите»! Я говорил в пользу продолжения войны, и пусть тот, у кого есть язык, отвечает.

Тетаити сел, и Парсел медленно поднялся с места. Он надеялся, что Тетаити: — самый разумный и самый осторожный из троих — сумеет найти компромиссное решение. Но теперь было ясно, что он уверен в победе и потому не хочет мира. Его предложение, чтобы перитани отправились в море, было равносильно оскорблению.

— Тетаити, — сказал Парсел терпеливо, — если бы ты победил и после боя сказал мне: «Адамо, уезжай, или ты умрешь!», я согласился бы уехать. Потому что я не брал ружья и не участвовал в битве и для меня покинуть остров не позор. Но иное дело остальные перитани. У них есть оружие, и им стыдно бежать. И пойми, Тетаити, что, если бы перитани поплыли на пирогах, спрятанных в гроте, смерть вскоре настигла бы их. Смерть от бури, смерть от голода и жажды или смерть с петлей на шее, если они повстречают большую пирогу из своей страны.

Берегись, Тетаити, как бы ты, испытав несправедливость, и сам не стал несправедливым. Кто из перитани оскорбил тебя? Один человек. Неужели же все перитани должны погибнуть из-за него одного?

Тетаити выслушал эту речь, закрыв глаза, с неподвижным лицом, а когда Парсел замолк, произнес вежливым тоном, но ясно давая понять, что переговоры окончены:

— Кончил ли ты говорить, о «Ману-фаите»?

— Я кончил.

Тетаити повернул голову влево и сказал:

— Очерти круг передо мной, Тими, мы должны принять решение.

Тими повиновался. По правде сказать, он ничего не мог начертить, так как почва тут была каменистая, и он ограничился тем, что, наклонившись, описал правой рукой круг перед вождем. Потом снова сел на место.

— Приступайте, воины, — проговорил Тетаити.

Тими поднял маленький камень, бросил его в воображаемый круг и сказал:

— Вот камень за выпотрошенную курицу.

Тетаити нахмурил брови. Тими не образумили ни угрозы Меани, ни объявленный им самим табу. Бешеный! Наглец! Придется примерно наказать его, когда кончится война. Тетаити отвел взгляд и произнес спокойно:

— Ты, Меани.

Меани бросил камень в круг и сказал:

— Вот камень за возвращение мира.

Тетаити поднял камень, торжественно поднес его к губам и несколько секунд просидел в полном молчании. Этим он хотел подчеркнуть, что только его слово имеет решающее значение. И в самом деле, голосов никто не считал. Вождь был высшим судьей, и его решение — окончательным. Тетаити бросил камень.

— Вот камень за продолжение войны.

С этими словами он поднял свои тяжелые веки и взглянул на Парсела.

— Чужеземец, — холодно сказал он, — дай мне «Ману-фаите».