— Но его добавляют им в грог. При всем извращенном наплевательском отношении моряков к своему здоровью, они не могут не пить его. Используем дьявола в праведных целях: в богословии отвратительно, но в медицине действенно.

— Да, сэр, но вот Шустрый Дудл, тот верзила. Мы столовались вместе, и он часто менял грог на табак. То же самое может быть и с остальными.

— Вот собаки, подлые псы. С этим я управлюсь. Ложку, эй, ложку сюда, и полпинты сока. Я положу этому конец: они будут пить свой грог или их выпорют. И еще… знаете ли, — сказал он после паузы, — в моих устах, устах человека, который всегда возражал против отвратительного рома, кто распространил на всем флоте петицию, призывающую к отмене чудовищного обычая, по которому грог, пропущенный во время болезни, выдается пациенту после выписки, это звучит странно, но я попрошу капитана издать приказ, требующий, чтобы каждый выпивал свою чарку. Тем не менее, полагаю, в этом случае цитрусовая добавка даст результат.

Результат добавка дала: физические симптомы исчезли, но уныние осталось, и не только у бывших пациентов, но и на всем корабле — идеальная атмосфера для распространения заболевания, как отметил Стивен. За исключением парочки пустобрехов, которые не уплыли на шлюпках, матросы старательно выполняли свои обязанности, но замечательное рвение исчезло. По мере того, как вода вымыла смолу из старого пластыря, течь стала брать верх, а подведение нового было делом трудным, изнурительным и не обещавшим существенного результата, и «Леопард», при усиливающемся ветре и с незначительными парусами шел курсом на ост, забирая понемногу к зюйду. Помпы стучали день и ночь. В любой момент погода, в эти последние недели довольно обыденная для сороковых, могла измениться: «Леопарду» видимо придется продираться через мощный штормовой шквал, с огромными вздыбливающимися волнами, а взгляд за борт показывал, что он может не пережить и половины.

— Скажите мне, мистер Хирепат, — произнес Стивен. — В подобных обстоятельствах, будь у вас значительный запас опиума, вы бы выкурили трубочку?

Хирепат от возобновления их прежней слабости уклонялся.

— Не могу сказать, — ответил он, — наверное, скорее всего, нет. Есть нечто недостойное в использовании опиума против заурядной тревожности, но, опять-таки, может и да.

Кроме случаев, когда работа требовала его присутствия, Хирепат избегал Стивена, работая на помпах сверх положенного времени или закрываясь у себя в каюте, унаследованной от казначея. На корабле имелось много свободных кают, как на носу, так и на корме. Вот и теперь, он сказал:

— Извините меня, сэр, я обещал оттрубить смену на помпах.

Стивен вздохнул. Он надеялся увлечь Хирепата темой китайской поэзии, казалось бы, единственного утешения молодого человека, когда тот был лишен компании своей возлюбленной. В прежние времена Хирепат не единожды говорил о своих исследованиях, языке и его поэтах, а Стивен глубокой ночью жадно слушал.

Но те дни остались в прошлом, а в настоящем — он бежал, как сбежал сейчас, оставив свои бумаги на столе в лазарете. Стоя в одиночестве, Стивен взглянул на листы, покрытые аккуратными символами. «Это могут быть указания для приготовления чая, — подумал он, — или тысячелетняя мудрость». Но на одном из листов он заметил небольшой подстрочный перевод, тот самый метод «слово-в-слово», о котором говорил Хирепат:

Луна и в самом деле наличествовала — три дня от полнолуния: она неслась сквозь разреженные облака над решеткой люка. Стивен снова вздохнул. Минуло уже прилично времени с тех пор, как они с Джеком обедали или сидели наедине: он воспринимал момент как слишком деликатный, чтобы навязывать ему свое общество, тем более, что Джек еще сильнее отстранился и замкнулся с момента их неудачи с тем далеким островом. Капитан полностью ушел в вопросы сохранности корабля, зачастую бывал глубоко в кормовом трюме вместе с тимерманом, пытаясь найти течь. Тем не менее, Стивен скучал по этим кратким моментам, и был особенно рад, когда, на обратном пути в свою каюту, встретил юного Форшоу, принесшего приглашение «когда у доктора будет свободное время — ничего срочного».

Пересекая квартердек, он заметил в воздухе некоторое потепление — было явно выше нуля — и особенно яркую звезду, светившую совсем рядом с луной.

— А, вот и ты, Стивен, — воскликнул Джек. — Как хорошо, что ты так скоро пришел. Как думаешь, ты в настроении сыграть? Буквально полчасика? Бог знает, в каком состоянии пребывает моя скрипка, но, думаю, мы могли бы попиликать одну склянку.

— Могу, — отозвался Стивен. — Но подожди, пока я не прочту стихотворение:

— Чертовски хорошее стихотворение, — сказал Джек, — хотя и без рифмы. — И через мгновение, в которое он тоже склонил голову, Джек продолжил. — И я только что смотрел на нее, с помощью секстана: превосходное лунное наблюдение. И старик Сатурн на месте, четче некуда. Я определил долготу с точностью до секунды. Что скажешь о Моцарте в си-минор?

Они сыграли, не сказать, чтобы красиво, но с чувством, не обращая внимания на зачастую нестройное звучание, погрузившись в глубины произведения, которое знали отлично, где верные ноты служили вехами. У них над головами, на юте, усталые рулевые следили за новым рулевым веслом, а Баббингтон стоял на вахте. Моряки внимательно слушали: за долгое время это был первый звук человеческой жизни, который они слышали, не считая краткого рождественского веселья. Бонден и Баббингтон, знавшие Джека в течение многих лет, обменялись многозначительными взглядами. Последний взмах и великолепный финал: величественный, неизбежный заключительный аккорд, и Джек отложил скрипку.

— Я собираюсь сейчас рассказать офицера, — доверительно произнес он так, как будто все это время они говорили о навигации, — но, думаю, ты хотел бы узнать первым. Есть земля, расположенная примерно на 49°44? ю.ш. и 69° в.д. Француз по имени Тремарек открыл её — остров Отчаяния. Кук не смог его найти, но думаю, Тремарек ошибся градусов на десять. Уверен, это место существует — китобой, что шёл с Мыса, рассказал о нем, и исправил его местонахождение лунным наблюдением. Во всяком случае, я предпочитаю риск не найти остров риску тащиться против ветра на север. Я не смею поставить больше парусов этой ночью из-за опасения дрейфующих льдов, но утром, если позволит ветер и погода — клянусь, Стивен, — я намерен повернуть корабль носом на зюйд. До этого я ничего не говорил, отчасти потому, что не мог определить наше местоположение, и отчасти, чтобы не будить в людях надежду — они могут не перенести еще одно разочарование типа Крозе. Но я подумал, что ты хотел бы знать. Может, решишь прочесть парочку молитв. Моя старая нянька всегда говорила, что для молитвы нет ничего лучше латыни.

Молитвы или нет, но утро выдалось ясным и солнечным. И тайна или нет, но на борту уже проявилось рвение. Помпы застучали несколько быстрее, и если бы дух экипажа можно было измерить силой струи, то он возрос процентов на десять-двенадцать. Впередсмотрящие карабкались на мачты, если и не бегом, то уж точно не так вяло, как днем ранее, и почти сразу же один из них крикнул, что видит парус далеко на горизонте с зюйда, и, хотя, это было опровергнуто, как еще один айсберг — еще два монстра располагались в миле с наветренной стороны, а ночью благословенная луна позволила избежать еще двух, — этот крик привнес новый заряд бодрости. И, когда с бесконечной осторожностью нос корабля повернули на зюйд и поставили больше парусов, эта бодрость, на удивление, увеличилась еще, преодолев колоссальную апатию, довлевшую над экипажем как свинцовая пелена — насколько он помнил, ни моряки, ни юнги не спали более четырех часов кряду между сменами выматывающей работы на помпах.