Да и она будет вести себя не лучше. Растягивая губы в страдальческой гримасе, призванной сойти за улыбку, станет прикрывать ею зияющие раны в душе и нести какой-нибудь вздор о рыбной ловле или о погоде. А потом он уедет, а она заплачет и ударит ногой по чему-нибудь тверд ому… очень твердому. Маргрит уже сейчас видела все это как наяву.

Она изо всех сил заставляла себя не думать о случившемся, но у нее это плохо получалось.

Точнее, вообще не получалось. И горечь в душе влекла за собой отчаяние. Бесполезно пытаться убеждать себя, что это была лишь похоть. То, что произошло между нею и Густавом, потрясло молодую женщину. Это было прекрасно, чудесно… и страшно по своей сути.

Вот где таится опасность. Секс с Карлом Сергелем был сродни постыдному короткому эпизоду, который ей приходилось переживать крайне редко. И каждый раз после этого она чувствовала себя в чем-то виноватой перед мужем. А теперь… Теперь – Боже праведный! – вдруг окажется, что она жить больше без этого не может? Вдруг она станет одержимой сексом? Как называют этих несчастных женщин?

Нимфоманки?..

Хмель выветрился, и молодая женщина пребывала в еще большем смущении и растерянности, чем обычно. Ступая по темному блестящему деревянному полу, Маргрит подошла к окну и выглянула наружу. По небу бежали тучи, между ними поблескивали холодные чистые звезды.

– Почему тебя не было со мной в самый нужный момент? – требовательно спросила она, всматриваясь в клинышки чистого неба, обрамленного ветками деревьев.

Ответом ей послужило молчание. Некто словно смеялся над той ясной уверенностью, которая, разрастаясь, наполняла Маргрит чувством безысходности. И дело было не в том, что она переспала с Густавом Бервальдом. Боже, что за эвфемизм! Дело было в том, что она любила его. Любовь подкрадывалась к ней много дней, а может быть, и лет – ведь еще девочкой она вынашивала в себе яркое чистое пламя романтической страсти, пока его не загасила реальная жизнь.

Только теперь оно стало в тысячу раз сильнее. Сейчас Маргрит было бы мало смотреть на Густава издали. Сейчас это значило смеяться с ним, владеть им, спорить вместе о всяких глупостях. Это значило делить с ним стол, мысли, просто иметь возможность до него дотронуться и почувствовать его тепло, нежность и силу…

Маргрит закусила губу, не позволив то ли вздоху, то ли стону вырваться наружу. Теперь-то уже ничего не поделаешь. Что произошло, то произошло. Для Густава это рядовой случай, для нее – откровение, потрясшее все ее убеждения. Но она справится с ним, как справлялась до сих пор с любым жизненным кризисом, только сейчас, видимо, придется потрудиться чуточку дольше.

По иронии судьбы молодая женщина чувствовала, что обрела такую силу духа, какой у нее не было уже много лет, и некую личностную завершенность, несмотря на то что завтра ей предстояло пережить чертовски неприятные мгновения, когда все нервы ее будут обнажены.

Минут десять Маргрит простояла под струями горячей воды, прогоняя остатки хмеля.

Выйдя из ванной, она наскоро промокнула себя полотенцем, откопала в чемодане шелковое кимоно персикового цвета и заставила себя сосредоточиться на том, что собирается теперь делать. Ближайшие планы следовало обсудить с Александром. Он улетает завтра, и если бы она не проявила себя излишне независимой, то смогла бы составить ему компанию. А так придется ждать…

Если только еще не поздно это сделать. Маргрит пересекла комнату, приоткрыла дверь и выглянула наружу. В доме стояла кромешная тьма, если не считать ночника в холле. Ей казалось, что Александр и Густав собирались продолжить вечеринку внизу, но она так торопилась исчезнуть, что не была уверена в этом.

Да и в любом случае они уже наверняка легли спать. Она же не меньше часа металась по своей комнате, как львица в клетке. А Густав после вчерашнего акушерского дежурства свалился, должно быть, как убитый.

Потихоньку, чтобы не разбудить никого в доме, Маргрит спустилась по лестнице. Конечно, где-то на втором этаже тоже должен быть телефон, но ей непременно «повезет», и, открыв не ту дверь, она очутится в спальне Густава. Только этого ей и не хватало.

Молодая женщина без особого труда добралась до библиотеки. Чтобы не выдать себя, она вошла и плотно закрыла за собой дверь, надеясь, что точно запомнила, где находится выключатель.

Свет вспыхнул за секунду до того, как она нащупала рукой выключатель. У нее перехватило дыхание и подкосились ноги, когда за письменным столом она увидела Густава. Одна его рука лежала на бронзовой лампе, в другой был бокал с виски, и он не перестал покачиваться даже после того, как сама Маргрит вновь обрела равновесие.

Широко раскрыв глаза, она попятилась.

Но, резко бросившись вперед, Густав оказался позади нее и встал, упершись рукой в косяк двери.

– Ты искала меня, Маргрит?

Он говорил еще более скрипуче и протяжно, чем обычно, и едва ворочал языком. Маргрит не могла понять, это от усталости или от виски.

– Я думала, ты уже спишь.

– Неужели? – Насмешливые искорки в его глазах для нее были сродни языкам пламени, способным сжечь ее дотла. – А ты что здесь делаешь? Забралась в постель к Папе Медведю, а там оказалось ужасно скучно и неуютно?

– Наглец! Не смей так со мной разговаривать!

Маргрит в своем невесомом шелковом одеянии дрожала как в ознобе. Она не знала, что ей делать.

– Наглец! Не смей так со мной разговаривать! – передразнил ее Густав. – Вот, значит, как ты теперь заговорила…

Он нагнулся, поставил бокал на стул и, выпрямляясь, слегка пошатнулся. Маргрит попыталась было, воспользовавшись моментом, улизнуть, но он поймал ее и притянул к себе.

Подняв глаза, она увидела на его лице кривую усмешку, которая, впрочем, не скрывала чувственной полноты его нижней губы. Опрометчиво вскинув глаза еще выше, она встретила его тяжелый взгляд из-под набрякших век и резко отвернулась.

– Значит, я наглец, – повторил Густав с ноткой обиды в голосе, которая прорвала слабое место в ее обороне. – Принцесса и пастух.

Слушайте все, слушайте все! Несравненная госпожа Вестберг совершила смертный грех, переспав с простым смертным.

Он сдавил ее руками и больно прижал к ее макушке свой подбородок.

– Скажи, моя дорогая, на твоей… алебастровой коже остался запах скотного двора? – Густав запнулся на слове «алебастровой». – Боишься, что напыщенный идол, за которого ты собралась замуж, смертельно оскорбится, если из-за какой-то соринки заподозрит, что ты валялась на сене с островным косарем?

Маргрит выгнулась в его объятиях, чтобы взглянуть на него снизу вверх, но, испугавшись, что он сможет прочесть признание в ее глазах, смущенно опустила лицо. По иронии судьбы тот факт, что он захотел напиться – от отчаяния или от смутного ощущения своей неуместности, хотя, Бог свидетель, этого и в помине не было, – делал его в ее глазах неожиданно ранимым.

А с этим она справиться не могла. Наглого, презирающего ее Густава Бервальда Маргрит осадила бы без труда. С самовлюбленным сердцеедом, который куражится над очередной жертвой, разговор у нее был бы короткий и действенный. По крайней мере, она на это искренне надеялась: разыграть оскорбленную гордость и праведное негодование было бы несложно.

Но сейчас перед ней был другой Густав Бервальд. И этот Густав Бервальд, покачивающийся на ногах от усталости и от выпитого алкоголя, сжимал ее так, будто боялся, что она вдруг исчезнет, растворится в воздухе без следа, если он разожмет пальцы, и против этого человека у нее никакой защиты не было.

– Густав, отпусти меня. Тебе уже давно пора спать!

– Я не мог заснуть. Слушал-слушал твоего чванливого ублюдка, а потом не выдержал и пришел сюда… Чтобы надраться как следует. Выпил два полных…

Он усмехнулся, глядя на нее сверху вниз. И Маргрит неосознанно подняла руку и погладила его колючий воинственный подбородок.

– Ox, Густав. Кто-то должен тебя уложить, но я одна вряд ли справлюсь. Может, позвать Полин? – Она зачем-то огляделась вокруг. – Нет, пожилой женщине это будет не под силу.