Владимир Иванович Крук
От Аллегро до Аданте
***
И это кладбище,
однажды...
Но в третий раз, в четвертый раз;
и каждый
похоронен дважды,
хотя и не в последний раз.
Какой-то странный перекресток:
На красный цвет дороги нет.
Столетний разумом подросток
Ехидно шепчет мне: «Привет».
«Здорово, – отвечаю скучно, —
Чей прах тут время хоронит?»
Могилы выкопаны кучно
И плесенью покрыт гранит.
И повторяется,
однажды...
В четвертый раз и в пятый раз;
места,
где похоронен каждый,
хотя и не в последний раз.
Пылает красный. Остановка!
От перекрестка ста дорог.
В глазах столетнего ребенка
Есть не стареющий упрек.
Могилы – в очередь к исходу,
Надгробья – в плесени веков,
Дурацкий памятник народу
В скрипучей ветхости бех слов.
Как красный глаз шального Бога,
Как сфетофор с одним глазком,
Моя – вдоль кладбища – дорога
С присохшим к разуму венком.
И повторяется,
однажды...
И в пятый раз, и в сотый раз,
Апрельский поезд,
Зной
И жажда,
И чья-та смерть,
Как Божий глас...
28 апреля 2000.
Утром, после того, как поезд «Янтарь» ночью переехал женщину, о чем я еще не знал, когда написал это стихотворение.
***
Кто то живет в музыке фортепьяно.
В мире Моцарта и Чайковского,
В торопливом аллегро рояльных струн.
Кто то живет в музыке скрипки.
В девственном изгибе ее грифа,
В длинном всхлипе скрипичной струны.
Кто то живет в музыке флейты.
В нежном дыхании ее голоса,
В свирельной пасторали ее выдоха.
Кто то живет в музыке гитары.
В цыганской вальяжности ее переборов
В романтичности ее голоса.
Кто то живет в музыке органа.
В мире Баха и Храмов,
В космическом многоголосии его труб.
Я живу в мире клавесина.
В хрустальности его звуков.
В ужасной прелести прошлого.
Жаль, только, что нет у меня клавесина.
***
Снимите шапки перед мавзолеем,
В котором прах задумчивый лежит.
Лежит спокойно беспокойный Ленин,
У стен Кремля великого лежит.
Снимите шапки, не спеша войдите
И этот труп спокойно разглядите,
Чей на портретах радостный оскал.
Как долго он Россией торговал!
Теперь лежит, нахохлился, как кочет,
И над Россией проданной хохочет,
И жалок голый черепа овал.
И скулы Чингис-хана, не ссыхаясь,
Рельефно выступают под глазницы,
И все идет толпа к немой гробнице,
Чтоб поклонится? Или чтоб понять?
Но мертв под желтой кожей мощный череп,
И тягостно обычаю поверить,
Что мертвых неэтично оскорблять.
Его иконы мрачною усмешкой
На мир глядят. Люд молится поспешно,
Вдыхая сладкий смрад от трупов книг.
И – никто, чтоб проколоть гнойник.
Снимите шапки. В этом мавзолее
Лежит, как идол, равнодушный Ленин.
Сквозь узкое окошко виден рот,
На вечную усмешку осужденный,
И, словно на заклание, народ
К нему идет, Свободой угнетенный.
***
Погадала... На сердце
Стало легче, вроде.
Кошка нынче ластиться,
Как к плохой погоде.
Ты опять за старое,
Ты опять гадаешь,
Будто все бывалое
Заново листаешь.
А стихи, как песенка,
Грустные и нежные,
И слова, как лесенка,
В сумерки безбрежные.
Пишутся и пишутся,
И легко читаются,
А тобой услышаться.
А, как кровь впитаются.
***
Санкт-Петербург лежит в ночи.
Ночное требуйте такси,
На Черной речке ждет вас Он
Под звук скрежещущий ворон.
На Черной речке много лет
Вас ждет дуэльный пистолет,
Вас ждет усталый секундант,
Бретер, повеса и педант.
Вас ждет молчание ночи
– Ночное требуйте такси,
– И вмиг туда, где пистолет
Вас ждет угрюмо много лет.
***
Отойди. Но от этой встречи
Отойти невозможно...
Ночь
Предвещает на Черной речке
Обнаженную правду – ложь.
Отойди.
И спокойным шагом
Приближайся к проклятью дня,
И в дуэльную сущность разом
Окуни горожанина.
***
А потом на такси рассветном
Ты вернись в тишину квартир,
И на листике неприметном
Запиши, кто кого убил.
***
Расстреляйте меня под утро,
Все равно я давно убит,
И на речке той неуютно
Мое тело в снегу лежит.
Воздух утренний очень гулок,
Дым из дула... И все – зола.
И стоит секундант – придурок,
Словно призрак того вчера.
А таксисты в двадцатом веке,
Тормозят, чтоб тебя вести
В это прошлое...
Стынут реки,
На часах еще без пяти...
У кого-то свиданье с дамой,
У кого-то свиданий нет,
Я прощаюсь сегодня с мамой
И беру с собой пистолет.
Утро гулкое, снег сыпучий,
Невозможно колючий снег,
И до носа закутан кучер,
И кончается прошлый век.
Еду я и мой вальтер старый,
В пиджаке на груди лежит,
И шофер на такси устало,
Про инфляцию все брюзжит.
И жужжат фонари на старых,
На облупившихся столбах,
А ямщик, как шофер усталый,
Норовит завернуть в кабак.
Секунданты, нахохлив спины,
И упрятав носы в пальто,
Режут линию в снеге синем,
Только это еще не то.
То наступит, когда проклятьем
Приподнимется пистолет,
Чьих-то лиц, чьих-то рук распятье,
Тех, которых давно уж нет.
Чьих-то слов безобразный шорох,
Чей-то стон
И удар о снег,
И одежды ненужной ворох,
И дрожанье замерзших век.
А потом, когда тело взгрузят
На пролетку
И вскач – к врачу,
Я куплю у на проспекте водку,
И грехи свои залечу.
