Это относится и к художнику. В той мере, в какой он мыслит, он теоретизирует, прорывает ров (пропасть) между собой и предметом своего размышления, осмысливает свою художественную деятельность и свое будущее произведение как некую предстоящую ему действительность, как нечто сверхличное, вне его "Я" существующее, как неясную идею будущих действий или будущих полотен... Но в той мере, в какой он действует как художник, в какой он изобретает новую эстетическую действительность, он снимает мышление и пусть только в сознании - выступает как практик (Маркс: "Искусство духовно-практическая деятельность"), а не как теоретик (не как мыслитель).

И заметьте, только в отстранении (теоретическом в потенции своей) от самого себя появляется возможность относиться к себе как alter ego, возникает зерно внутреннего диалога.

Для поэта необходимо полное слияние с самим собой (пусть очень противоречивым и сложным), поэзия радикально внедиалогична; об этом очень точно писал Бахтин.

Вот почему внутренний диалог мышления как творчества возможен исключительно для теоретического ума.

Поэт. Вы говорите страшные вещи...

В том-то ведь и дело, что нельзя определить мышление, исходя из того, "о чем мы мыслим" или "для чего мы мыслим", или исходя из негативного поиска: "Мыслим мы о том, что мы не можем ни ощутить, ни воспринять, ни представить".

Как это у Вас... Мысль - это когда мы поворачиваем представление возможного будущего на понимание предмета, как он есть; мышление - развилка между тем, что я "представляю" и о чем "думаю". Так, примерно? Но при таком определении мысли Вы всегда будете плестись за предметом мышления и в итоге выдадите содержание предмета за действительное определение того, "что есть мысль".

Нет, уважаемый теоретик! Действительное содержание (определение) мысли, ее культурный смысл (да и ее глубинный предмет) раскрываются тогда, когда мы будем исходить из ее (мысли) формы, из ее самодостаточности. В том, что я сказал, нет ничего страшного. Здесь в основу положен простейший ход.

Тот самый, который некогда сделал Кант (в "Антропологии") или совсем недавно - Выготский: "Мысль - это речь, обращенная к самому себе". Вы (или Ваше доверенное лицо - автор) много об этом говорили, но общая логика Ваших рассуждений не изменилась. Жаль. Отсюда и надо было плясать. В чем состоит особый предмет мысли, нас пока не интересует. Позже и предмет выскочит из формальных (формообразующих) особенностей речи, обращенной мной к себе самому... Да и что я могу сообщить себе? Или то, что "Я" уже знаю (ведь я сам себе говорю), или то, что я еще не знаю (но тогда как "Я" могу это сообщить?). Очень странно. И очень просто: в мысли (в речи, обращенной к себе) я сообщаю (со-общаю, при-общаю) себе... себя самого. Что это означает?

Декартовское: "Я мыслю, следовательно, существую" - рационально расшифровывается: "Я мыслю, следовательно, знаю о своем существовании, следовательно, существую (не только "в себе", но и...) "для себя, существую "по отношению" к себе". Ведь уже в своей практической деятельности я "существую по отношению к себе", могу отстраниться от самого себя, могу действовать на себя (на свою деятельность), но поэтому могу и осознать себя, желать "приобщиться к себе", быть недовольным или удивленным самим собой. И дело не просто в "знании о моем бытии". Практика - особая форма бытия для бытия (если использовать терминологию Хайдеггера), это - бытие не только наличное, но предполагаемое, изобретаемое мной. Социальная жизнь, общественное бытие людей оборачивается и трансформируется внутренней социальностью человеческой личности.

Бытие для бытия (исходное отношение двух внутренних "Я") - исходное определение и самого человеческого бытия, и мышления.

Непосредственно этим бытием человека внутри его самого (внутри его личностного бытия) выступает речь; человек слышит себя. Он не просто слышит себя. Он может произвольно "сказать себя", он может заставить себя выслушать себя самого. И главное, он может слушать свое молчание.

Продумаем такой образ. Это только образ, отнюдь не научная теория, нечто идущее от Велимира Хлебникова (если понимать его языковедческие фантазии не как языковедение, но как очень глубокие образы речи - мышления).

Представим, что звуки человеческой речи (именно как моменты единой речи) - это интериоризированные (точнее, еще не обнаруженные) действия по отношению к предметам внешнего мира (вращения - ввв! удара - дррр! кошения "коси, коса, пока роса..."). В звучание входит и сопротивление материала дерева, земли, камня; движения сразу меняются, становятся более напряженными, тугими, более мягкими, погружающимися, пластичными, преобразуется и звуковое - внутреннее - наполнение этих движений: р-ыть, л-ить, п-ить (погружать в себя), б-ить (быть - от себя), быть (в себе). Одно движение переходит в другое, одно противодействие сменяется иным, звучания соединяются, сливаются, разделяются... Уже не уловить их изначальное происхождение. У Хлебникова этот образ предельно поэтичен (какой кошмар, если принять его чересчур всерьез!), он разветвляется и углубляется, он становится поэмой внутренней речи, может быть одной из лучших поэм на русском языке.

Произвольно вызвать звуки означает "слышать" соответствующие движения и сопротивления, как самого себя, значит уже не только осуществлять их (уже не осуществлять), но отстраняться от них (от себя). Понимать их? Мыслить их? Уже мыслить? Нет, еще подождем.

Каждое человеческое действие всегда адресовано, каждый предмет труда кому-то "сказан"; загонщику дичи "сказаны" стрелы сидящих в засаде; станок на заводе "сказан" рабочему за другим станком; колонна Парфенона "сказана" жителю Афин. И если непосредственные трудовые действия в их направленности на предмет воплощены в камне, металле, злаках, то "сказание", "сага" этих действий только подразумевается, эти действия существуют в живом процессе общения, они молчат о своем "сказании"; их "сказание", их речь мыслится (и мыслится именно как форма общения, как "два пишем, пять в уме") как нечто радикально неинформационное.

Это уже мысль? Нет, подождем еще.

Что проектирует архитектор? Здание, контрфорсы, колонны, лестницы? Нет. Это лишь средства. Это - то, что молчит. Главное - само молчание. Архитектор проектирует... пустоту. Движение людей в пустоте дома; улицу - пустоту, связывающую дома. Город - особый тип общения. Общение как возможность, как пропуск, как "эллипсис"98.

И такой - основной - проект не воплощается ни в камне, ни в бетоне, ни в стекле; его действительность - это возможность определенного (неопределенного) общения, возможность быть заполненным. Мысль и есть именно "эллипсис", пустота, пропуск (пропуск в чем-то, пропуск куда-то), она всегда подразумевание.

Я пропускаю нечто (оставляю место, не заполненное ни ощущениями, ни картинами, ни формулами, ни представлениями), рассчитывая на активность моего "другого Я", оставляю ничто для неизвестного нечто; другой наполняет это ничто, но наполняет не готовыми представлениями, а опять-таки ничем, тем, что он ("Я"?) подразумевает (и потому не произносит) как мою мысль. В "эллипсисах" и таится вся культура, вся история культуры, лишь "провоцируемая" формулами и колоннами, строчками, ритмами, предметами на полотнах.

И здесь уже не нужно специальной "интериоризации". Это молчание, этот "эллипсис" всегда внутри, они могут существовать только как мысль, как пустота, запрос, но пустота культурная, пустота, контуры которой очерчены предметами культуры (чашей одета пустота кубка, зданием - пустота движений, формулой - возможность тождества). Этот "эллипсис" - эллипс с двумя (вне внутри) фокусами. Как в детской загадочной картинке "Найдите мальчика". Вертишь рисунок дерева, ставишь на попа, на угол и вдруг, в каком-то неожиданном повороте, обнаруживаешь, что пустота между ветвями, листьями, сучками имеет форму лежащего мальчика. Его нет, есть только ветви и сучья, но он есть, он форма пустоты.

Так и мысль. Ее нет; есть "представления", "слова", "ритмы", "формулы", но между ними - ничто. Форма такого "ничто" (выявленная контурами представлений и слов) и есть мысль. Это ничто? Или всё?