Он парит среди холодных туманов и мутных облаков, расправив крылья над капризными потоками воздуха. Трепещут, переливаются на ветру волны серебристого оперения, что покрывает крылья и венчает величественную, настороженно поднятую голову. Он ныряет вниз. В ушах свистит воздух. Огромные влажные немигающие глаза смотрят вперед, на необъятное око заходящего солнца – на этот широкий сплющенный диск, расширяющийся по бокам, словно зажатый в невероятного размера тиски. Но вот на солнце наползают клочья свинцово-серых облаков, подобных призрачным остаткам когда-то могучего, победоносного войска.

Он снова делает вираж, искусно обходя предательский нисходящий поток, и обращает бесстрастный взор далеко вниз, сквозь облака и туман, на тягостно искореженную землю. Горные вершины, осыпавшиеся и, выветренные беспощадным временем, увенчаны морозным инеем, заключены в жемчужный и изумрудный лед. Скалы выгибают горбатые спины навстречу хлестким ударам вихрящегося ветра. Ветер сметает снежную пыль с горных склонов, превращает снег во вздымающиеся покровы, несет вперед белые тучи, шагающие над пустынной землей, словно сказочные исполины.

Он проплывает над отвесными ущельями, покрытыми сверкающими слоями голубого, синего, розового льда. А вдоль их краев дымом погребального костра висят снежные облака. Его зоркие глаза обводят головокружительный спуск – от искрящегося льда, переливающегося в угасающем свете зелеными, бирюзовыми, алыми огоньками, до тревожной, зияющей черно-фиолетовой бездны. Ее неоглядные пропасти словно вырублены в земле безжалостным клинком неимоверного размера. Могучие крылья трепещут при звуке стона сдвигающихся скал, доносящегося из этих глубин. Земля содрогается и трясется, воздух наполняется запахом озона и серы. Обломки льда отрываются густыми гроздями. Падение их бесконечно и медленно. Они, кажется, зависают в воздухе, дробятся наслои и вдруг неожиданно начинают бесшумно взрываться потоком прозрачной пыли, превращающейся в радужные дуги в последних лучах догорающего света.

Он невозмутимо описывает круги в разноцветном, внезапно сгустившемся воздухе.

Повсюду – лед и снежные покровы, и лишь изредка над неприветливой пустыней поднимаются бессмысленными знаками препинания на чистом смятом листе гранитные скалы или перекореженные куски сланца, подобные древним гробницам.

Все недвижно на фоне враждебного ледяного пейзажа.

Хищник скользит в вышине, глядя с небес на ужасающее однообразие земли. Он летит в само заходящее солнце, окрасившее его величественное оперение алым цветом, и, еще раз взглянув на землю, видит внизу небольшую темную тень на фоне сверкающего льда. Мозг дает команду мышцам, и крылья опускаются. Их серебристое оперение на мгновение теряет алый оттенок и становится глянцево-серым. Он направляется на юг, чтобы рассмотреть эту тень поближе.

Ее очертания слишком быстро приобретают определенность – тень, казавшаяся такой крошечной с высоты, на самом деле огромна. Внезапно фигура приходит в движение, и испуганная птица резко отворачивает от края отвесного обрыва и, встревоженно хлопая крыльями, стремительно удаляется на запад. Поднявшись на восходящих потоках, она растворяется в свете закатного солнца.

Ронин стоит, словно вросший в землю, на краю высокого ледяного уступа и смотрит на юг, не обращая внимания на удаляющееся пятнышко в небе.

Неподвижный, высокий и мускулистый, он больше похож на статую, воздвигнутую в честь несметных легионов, полегших на этой земле за мириады веков, – на земле, чей изменчивый лик в который раз стал другим. Когда-то здесь росли буйные зеленые леса гигантских папоротников и стройных ив, раскинувших опахала зазубренных листьев. Когда-то здесь были густые джунгли сплетенной зелени и плотные заросли лиан, сквозь которые продирались обливавшиеся потом смуглокожие воины. Шли, неустанно прислушиваясь к пронзительным крикам ослепительно ярких птиц. Они готовились к броску... разворачивающийся силуэт... бронзовая тень, мелькнувшая в рассеянном свете, что сочится сквозь густую листву... резкий бесшумный удар... брызги крови, окропляющей листву... умирающий враг. А в другую эпоху – никто не скажет уже когда: раньше ли, позже – здесь плескались зеленые воды моря, порождавшего странных существ. Сапоги грохотали по мореным палубным доскам громадных кораблей, а из высоких загнутых бортов торчали длинные весла, гипнотически ритмично пронзавшие воздух и воду. Хриплые крики оглашали высокое небо, насыщенное солью и зноем, когда бородатые воины в шлемах готовились к битве.

Слежавшийся снег слоями покрывает скользкий лед обрыва, над которым стоит Ронин, твердо уперевшись ногами в иней. Он непроизвольно сжимает левую руку в необычной чешуйчатой перчатке, темной и не отражающей света. В ушах у него завывает ветер, но порывы холодного ветра минуют его незамеченными, исчезая в расщелинах и всхолмьях плато, раскинувшегося позади него. Сухой воздух пронизан стужей. Угнетающий пейзаж, на который он смотрит с тоской, отзывается у него в мозгу со сверхотчетливой ясностью экстатического видения. И события недавнего прошлого милосердно подергиваются дымкой забытья.

Он смотрит вниз. Сразу за выступом исполинского утеса раскинулось неоглядное ледяное море. Безлюдное. Бескрайнее. Страшное и возбуждающее.

– Ошеломляющий вид, – раздался поблизости чей-то голос.

Ронин медленно, словно во сне, обернулся. Перед ним стоял Боррос, колдун.

– Но самое странное то, что мы всю жизнь отрицали вот это. – Боррос развел руками, как бы обнимая безмолвный пейзаж, и тонкая усталая улыбка тронула его губы.

Ветер хлестал снегом по их ногам. Они стояли над ледяным плато: странные создания, облаченные в одежды из цельных кусков фольги, обнаруженные ими на верхнем уровне Фригольда, когда и тот и другой – в разное время и разными способами – прорвались сквозь последнюю металлическую защиту их подземного мира, взломав ведущий наружу люк, занесенный снегом. Эти облегающие костюмы были на удивление легки. В карманах, располагавшихся вокруг талии и на бедрах, обнаружились пищевые концентраты в неподвластной времени вакуумной упаковке. Плюс – небольшой запас насыщенного минеральными веществами питья.

Ронин смотрел на Борроса так, словно видел его впервые. В конце концов к нему вернулось чувство реальности, и сразу неумолимой волной накатила ненависть, притихшая было на эти долгие мгновения, пока он смотрел на неведомый мир. Ронина словно обдало запахом нечистот. Он встряхнулся, как будто это движение могло очистить его от гнетущих воспоминаний. Он знал, что отныне его душа преисполнена гнева и печали. Но он знал и другое – эта печаль, этот гнев придадут ему сил.

Колдун понял его движение по-своему и схватил Ронина за плечи.

– Ты точно не мерзнешь?

Он пробежал пальцами по складке костюма на затылке у Ронина.

– Вот. Так будет лучше.

Боррос плавно потянул вверх. Металлическая пленка закрыла Ронину голову; остались только отверстия для глаз и рта. Затем колдун натянул и свой капюшон.

Он оглянулся, глядя поверх ледяных торосов на скрытый Фригольд, на небольшой входной люк, что вел вглубь, в подземный мир – туда, где сейчас шла война, где саардины сражались друг с другом за безраздельную власть.

– Не сочти меня за дурака, – настойчиво проговорил колдун, – но нам надо бежать отсюда. И как можно скорее.

Ронину на глаза навернулись слезы, когда он перестал ощущать ожоги ветра на глазах и губах. Горы как будто подернулись рябью. Небо бесцветно, земля бесплотна. Его ноги налиты свинцом. Сердце бешено колотится в груди. К Ронину снова вернулись чувства. Его как будто ожгло огнем. А до этого не было ничего. Никаких ощущений. Так бывает, когда заживает глубокая рана – когда сама она зарубцевалась, а нервы еще не восстановились. Полное онемение. Тело само защищает себя. Но всему есть предел. Его сознание сжалось, потому что сейчас он боролся с собой – с чувством невосполнимой потери. Все, кого он любил, все друзья, все люди... Исчезли в мгновение ока. Какая-то доля мига, крошечный промежуток между двумя вдохами – и жизни задуты, как свечи в конце первой смены. И К'рин, и Сталиг, и Ниррен, и Г'фанд, и... А Саламандра – тот, кто стоял в самом центре всей этой мерзостной заварухи, – он там, внизу, живой, пока еще живой...