Прикинь… у нас звено было… я из Перовской бригады… Фунтик так бил рукой… что клиента вверх подбрасывало…

Коцаный, как старший товарищ, одобрительно кивал. «А ты, поворачивался он ко мне, ты по воле кем был? Что ты для хаты сделал? Ты к адвокату ходишь занёс бы лавэ, можешь ведь, я же вижу, не хочешь, поди. Так что по воле?»

По воле все хорошо, с трудом справляясь с ненавистью, отвечал я.

Что хорошо?

Все.

Кому?

А кому надо?

Ты вообще с братвой-то знаком? Коммерс?

Кому коммерс, а кому и мерс.

Ты что, на мерсе ездил?

Нет, на ягуаре.

А что лавэ зажимаешь? Так все-таки коммерс?

Против наглости есть средство это самый что ни на есть прямой и бесхитростный ответ. Который и последовал:

Андрей, у тебя есть сомнения? Отпишем в хату?

Ты же с Бутырки. К тому же пассажир.

А что, на Бутырку нет дороги? Пассажир не арестант?

Да ладно. Трудился? и это звучало почти уважительно. Сколько на тюрьме?

Девять месяцев.

Понятно.

И все же смерти я ему пожелал.

Тот факт, что отдельные личности стали досаждать больше всего, свидетельствовал об улучшении условий содержания. И впрямь, несложно было заметить, что компания подобралась беспроблемная, ни бомжей во вшах как в шерсти, ни смертельно больных, ни маниакальных наркоманов. Дима из Перовской бригады несколько ожил, когда кто-то предложил ему на пару ширнуться, но оба участника оказались с венами тонкими как нитки, оба искололись, промахнулись, вся мазута пролилась мимо, и удручённые зэки впали в меланхолию. О том, чтобы с кем-либо делить койку, речи уже не шло вообще; что-то в моем поведении изменилось настолько, что никому в голову не приходило предложить мне потусоваться. Бойкий Смоленский, распевавший куплеты, зайдя в хату, полез было бурым, но, напоровшись на взгляд, тему оставил сразу. Теперь же главной неприятностью стал Коцаный. Но никто его об этом не просил.

Очередной длинный вечер бесконечного декабря прошёл в хате под знаком отчуждения и молчаливой неприязни. Коцаный злился, что все курят, осточертели уже, ночью нервно набросился на кого-то закурившего: «Хорош тут шаймить, как в курилке!» Требование для тюрьмы странное, и реакцию вызывающее однозначную, но никто не возразил. Утром Коцаный стал стремительно бледнеть, сказал, что его сейчас вырвет, кто-то успел подтащить тазик, в который из Коцаного хлынула тёмная кровь. Уводили его двое сокамерников под руки. Куда? «В реанимацию», как говорят врачи. Реанимации в спецбольнице следственного изолятора ИЗ-48/1 «Матросская Тишина» нет.

Ну, что? спросили у вернувшихся.

Говорит: «Не хочется умирать в тюрьме»… ответил один из сопровождавших и молча взялся отмывать тазик от крови.

Через день пришла малява с общака, в которой с прискорбием сообщалось о смерти на кресте Андрюхи Коцаного.

Коцаного заменили на двух живых, добавили ещё пару, и стало тесно, зато все здоровенькие как на подбор. Поздно вечером опять открылись тормоза, и в хату, сдержанно сияя от радости, зашёл арестант с двумя огромными спортивными сумками, отчего раздражение едва не выплеснулось наружу, особенно после того, как вертухай поинтересовался у самого арестанта: «Ну, что? Здесь? Может, в другую?» «Не, нормально» окинув взглядом внутренность хаты, ответил новенький, сбросил ношу на пол, весело осведомился: «Чифирнем?» и достал пачку чаю. Такое движение способно сгладить недовольство. Зайдя в хату в зимней одежде и шапке (значит, был на холодной сборке), парень разделся по пояс, и стало ясно, что гость непростой. По груди, плечам, рукам, запястьям раскинулись церкви с немалым количеством куполов, кресты, могилы и чего ещё только не было. Да это ж тот самый арестант, с которым как-то раз повстречался на сборке. Тогда он тоже разделся по пояс и так зарычал «полосатые, строгие есть?» что народ притих, чувствуя себя виноватым, что ни полосатых, ни строгих, кажется, нет, а потом метался по сборке как раненый зверь, и неукротимая злобная энергия подавляла душное пространство. Теперь же Серёга Воробей был добродушен и доволен, вовсе не выказывая стремления выделиться из общей массы, как будто вопроса о месте ночлега не существовало. Народ уже и чифирнул, Серёга пригубил с уважением, но чифирить не стал, охотно поведал, что он О.О.Р., но я в разговоры не вступал, размышляя, как быть: опять неожиданно стало ясно, что в хате лидер я, и мне, казалось бы, надо принять участие в решении вопроса, где спать Серёге. Размышляя о том, почему вдруг что-то становится ясно без общего обсуждения, и нафига мне это надо, если моя задача только покой, я лежал на койке под решкой, глядя в потолок. Нет ничего глупее, чем когда от тебя ждут, что ты будешь обустраивать О.О.Р.

Серёга подсел на соседнюю шконку, закурили, перекинулись парой слов.

Ты, я гляжу у решки отдыхаешь… неопределённо отметил Воробей.

Да, но я не тусуюсь, ты уж сам с местом разберись.

Не, я не про то, я вот молодого потесню, спокойно пояснил Сергей. Ты перейди на другое место, обратившись к моему соседу, Сергей тут же про него и забыл. Несмотря на то, что другого места не было, паренёк из Феодосии безропотно собрал вещи, и было это вполне справедливо, я бы совершил грубую ошибку, если б стал возражать. А так все получилось правильно и само собой.

Слушай, так это ты подогнал нашему Серёге телогрейку и кроссовки?

Да, а что.

Ничего, он как пришёл, говорит, там Леха Павлов на больничке, давно не съезжает.

Ну да, я не спешу.

Новый Год справим.

Похоже, да.

Теперь уж точно.

Полосатый должен быть полосатым.

Что?

Полосатым, говорю, сказал я, протягивая Серёге новую тельняшку в прозрачном пакете.

Раньше, задумчиво и чуть торжественно ответил Сергей, принимая подгон, только конвойные имели право быть в тельняшках, нас за это били.

А тельняшки?

Отбирали. Сейчас нет. Серегины глаза светились искренней радостью. А вот я бы в тельняшке выглядел крайне нелепо.

Прошёл последний четверг декабря, ушли на этап арестанты с Бутырки. Следовало готовиться к Новому Году. Как встретишь, таким следующий год и будет. То, что он будет в тюрьме, ясно, больше встречать негде, но что на душе вот что важно, от этого зависит, пройдёт ли в тюрьме весь новый год или его часть. Душевный труд подчас весьма нелёгок, но он меняет материю. Все препятствия внутри нас. Внешние препятствия вторичны. «Почему такая несправедливость?» восклицаем мы, столкнувшись с обстоятельствами, которых не заслужили, «за что?» спрашиваем в недоуменье. А между тем, надо внимательно посмотреть со стороны, и станет ясно, что несправедливости нет, есть обыкновенное следствие, соответствующее своей причине, всего лишь не всегда явной. «Вот и ты, уважаемый, имеешь следствие, иронизировал я про себя, размышляя таким образом. Или следствие имеет тебя». Будь любезен, трудись и исправляй ошибки, которые когда-то допустил. Ну, вот скажи на милость, разве год тюрьмы, а то и два или больше, ты не заслуживаешь? Да как нечего делать. За что? Да за что угодно. Ибо правильно сказал старик Салтыков-Щедрин: «Всяк по земле опасно да ходит»…

Дозвониться в тот день до Толика не удавалось, договорились, что он будет у матери на Филях, а телефон не отвечал. Позвонил его жене в Текстильщики, Толик был там.

Привет. Ну что, сегодня уже не увидимся я тебе на Фили звонил.

Увидимся. Приезжай сюда.

Поздно уже, завтра.

Бери такси и приезжай.

Такая спешка?

Да.

Дружеская преданность часто безоглядна, поэтому ею удобно пользоваться без ограничения. Тогда ещё я этого не знал, и роли своей в планах приятеля не оценивал, а потому немедленно взял такси. Дверь открыла испуганная жена. Толик сидел в кровати, обложенный подушками, с побитым лицом; особенно выделялось несколько рубленых ран, как от кастета. Внимательно и с любовью он протирал тряпкой небольшой офицерский маузер.

Как дела? спросил я.

Отложив пистолет, Толик откинул одеяло:

Вот. На внешней стороне обоих бёдер лежало по тампону со свежей кровью.