И что, в сущности, он почувствовал? Поведение Элен не переменилось, они не поссорились, между ними не было физического отчуждения, все было в порядке.

Так он себя убеждал – но чувствовал иное. То, что он чувствовал, было крошечным, почти незаметным, не имеющим названия. Напряжение, возможно, скрытность, которая была всегда, но теперь стала заметнее, некоторое отдаление от него – деликатное, грустное, может быть, вынужденное, но все равно она отдалялась шаг за шагом.

Было, в частности, одно – это и раньше с ней обычно случалось, но теперь повторялось все чаще. Бывало, она сидит, слушает его, даже отвечает, и вдруг выражение ее глаз меняется. Тогда у него возникало чувство, что она что-то увидела, или услышала, или вспомнила – нечто для нее вполне реальное, и тогда он ощущал себя посторонним.

Эту ее особенность он всегда считал таинственной и поэтому привлекательной. Это был своего рода вызов, барьер, который он должен был преодолеть. Когда они занимались любовью, у него возникала иллюзия, что барьер снят и ему удалось добраться до нее. Но потом иллюзия терпела крах, и он словно вечно шарахался от чувства единения к чувству утраты.

Просто он привык, говорил он себе цинично, к женщинам, которые отдаются легко во всех смыслах, и их готовность быстро ему надоедала. Элен всегда ускользала от него. Она была прямодушной в большей степени, чем все известные ему женщины. Она любила его, говорила о своей любви, чувство светилось на ее лице и в глазах, она не ставила никаких условий, как будто не понимала или была равнодушна к тому, что ее открытая привязанность делала ее уязвимой. Может, она поняла, что он способен причинить ей боль, – Эдуард не был в этом уверен, но все же, возможно, она скрыла это понимание из гордости, как делал он. Но, наверное, дело не в этом. Ее характер был более простым и более редким – у нее было мужество, и он любил ее за это.

И все же непонятно каким образом, но он знал, что она не откровенна с ним. Она отдавала все – и все хранила при себе. Этот парадокс тревожил его, поглощал все мысли, это была задача, которую он должен был решить.

Иногда он думал, что ответ предельно прост – она лгала. Не в главном, не в любви – это бы он почувствовал, – но в других вещах, да, у него было ощущение, что она не всегда говорила ему правду. Он почти сразу обнаружил, что она не любит рассказывать о прошлом. И теперь время от времени он замечал мелкие несоответствия и неясности. Мелкие детали – даты, названия мест – не всегда согласовывались с тем, что она говорила ему раньше. Он ощутил, что она намеренно что-то скрывает. Но она так молода, что ей скрывать? Какой в этом смысл? Какие-то обстоятельства, связанные с ее происхождением? События, заставившие ее покинуть Англию? Предыдущий роман? Его подозрения разбудили в нем ревность, а ревность он презирал. И когда инстинкт подсказывал ему расспросить ее, заставить открыть правду, какая бы та ни была, Эдуард все же удерживался. Как-нибудь она расскажет сама, говорил он себе, и очень важно, чтобы она сделала это по собственной воле. И вот он ждал, а она ничего не открывала; она не хотела говорить о прошлом и, осознал он с нарастающим отчаянием, не хотела говорить о будущем.

С этим свойством в женщине Эдуард тоже столкнулся впервые. Большинство из тех, кого он знал, стремились как-то удостоверить будущее. «Когда ты мне позвонишь, Эдуард? Когда я тебя опять увижу?» Он всегда терпеть не мог этой настырности и сопротивлялся ей. Теперь роли поменялись: когда он хотел строить планы и давать обеты, Элен упрямо отвергала все попытки заглянуть дальше чем в завтрашний день.

Этот отказ – вернее, мягкая, но решительная уклончивость – терзал Эдуарда более всего. Вечность, целая жизнь: он чувствовал себя как игрок, который настолько уверен в исходе игры, что ставит на карту все.

– Я всегда буду любить тебя, – сказал он ей однажды и затаил дыхание.

– Я всегда буду любить тебя, Эдуард, – ответила она спокойно, прямо глядя ему в глаза. Он тут же почувствовал себя неимоверно счастливым и слегка смущенным простотой и уверенностью, звучащими в ее словах.

Клятвы и заверения? Им с Элен заверения не нужны – клятвы пошлы и обыденны. А на следующий день он вновь увидел это отрешенное выражение в ее глазах и понял, что готов отдать душу за любое ее заверение, пусть самое тривиальное.

Через два дня после возвращения из Парижа, когда он почувствовал между ними необъяснимый барьер, он принял сознательное решение. Подумав, что этот барьер, быть может, был делом его рук, он впервые и полностью поведал ей сначала о Грегуаре, потом о его женитьбе, о смерти брата, об Изобел и их ребенке.

Он никогда ни с кем не говорил об этом и обнаружил, что слова с трудом сходят с языка. Если бы она попробовала его утешить, сказать что-нибудь неловкое, что принято говорить в таких случаях, это наверняка было бы невыносимо для него, и тогда, несмотря на всю любовь к ней, он пожалел бы, что начал рассказывать. Но она не сделала ничего подобного: слушала его спокойно и, когда он закончил свой рассказ, горько зарыдала, как будто это было ее собственное горе.

Он любил ее за эти слезы и почувствовал более тесную связанность с ней, чем когда бы то ни было. Но это чувство единства было кратким. На следующий же день он снова пришел в отчаяние. Он продемонстрировал ей свое доверие, она же все скрытничала – значит, не могла или не хотела довериться ему.

Прошла неделя. Приближался коней сентября, и Эдуард знал, что скоро ему надо будет возвращаться в Париж. Элен должна вернуться вместе с ним, как же иначе. Но в Париже осенью им не удастся уединиться так, как здесь. Ему придется снова вести светскую жизнь, и Элен неизбежно станет ее частью.

Эдуард порой ломал себе голову, пугает ли ее эта перспектива или просто не нравится, а может быть, именно это чувство она пыталась сокрыть от него. В конце концов, все бывает очень просто, говорил он себе, стараясь в это поверить. Возможно, он был не прав, привезя ее на Луару, устроив эти недели уединения. Вероятно, надо было с самого начала показать ей ту жизнь, которую ей придется вести. Если бы только объяснить ей, что она нужна ему там, что эта жизнь, несмотря на молву, не так уж страшна…

И тогда Эдуард начал вынашивать идею званого ужина в замке до возвращения в Париж. Элен не возражала, хотя пыталась уговорить его отложить прием, и Эдуард, замечая ее сопротивление, уверился, что она без нужды боится перехода от частного к общеизвестному alliance[38]. Он поддразнивал ее, когда она возражала, и продолжал осуществление своих планов.

Прием был назначен на 24 сентября. Эдуард всю жизнь помнил о нем. Впоследствии, обращаясь вспять, пытаясь постичь прошлое, он всегда видел этот вечер как решающий, поворотный пункт в его жизни.

Список гостей был чудовищно огромен. Герцог и герцогиня де Варенж, пожилая пара, в прошлом друзья отца Эдуарда. Жан-Жак Бельмон-Лаон и его жена Жислен, специалист по интерьерам, это был чистый вызов со стороны Эдуарда. «Люди начнут говорить, – сказал он с улыбкой. – Пусть. Если мы позовем Жислен, то зададим им хороший старт…» Кристиан Глендиннинг, один из самых старых друзей Эдуарда, агент по продаже произведений искусства. Клара Делюк, работавшая с Жислен дизайнером по тканям, в течение многих лет бывшая любовницей Эдуарда. «Это уже давно кончилось, дорогая. Никакого недоброжелательства между нами нет. Клара тебе понравится. Они с Изобел были дружны. Я хочу, чтобы ты познакомилась с людьми, которым сможешь доверять…» Четверо американских деловых партнеров, еще несколько супружеских пар, по большей части французов, женщины в высшей степени элегантны, все гости гораздо старше ее и держатся с полной уверенностью. Эти люди были обрамлением жизни Эдуарда, знали его долгие годы, а некоторые узнали его еще до ее рождения. Справа сидел герцог де Варенж, слева – Кристиан Глендиннинг. Герцог, добродушный человек, превосходно говоривший по-английски, рассуждал о рыбной ловле. Эту тему он развивал уже некоторое время.