Конечно, меня подмывало съязвить на тему, как далеко шагнула мексиканская гинекология, до ушей, можно сказать, добралась. И какая связь, интересно, между ушами и детородными органами? Но я держала язык за зубами. Еще, чего доброго, уроню в глазах иностранного специалиста российских врачей, которые мало того что анализы Папа-николау не берут, обходят вниманием наши носы и уши, но даже не интересуются моральным обликом партнеров своих пациенток.

Удостоверившись, что по части «уха-горла-носа» у меня отклонений не имеется, доктор Перес предложил мне лечь на кушетку за ширмой. Спросил, удобно ли я устроилась. «Всё отлично», – заверила я.

И тут случилось такое! Кульминационный момент врачебного приема!

Доктор Перес подошел к выключателю и погасил свет! Кромешная темнота!

Я, кажется, присвистнула от удивления или возмущения. Вот скажите мне! Что может делать врач в темной комнате с горизонтально лежащей практически голой пациенткой? Даже если этот врач гинеколог и лор в одном лице?

Подсказываю: процедура не болезненная и не страшная. Ничего крамольного. Всё равно не догадываетесь?

С помощью маленького фонарика он осмотрел мои глаза! Проверил состояние глазного дна!

Когда доктор включил свет, я смирилась с судьбой. Пришла сдать мазок, получаю полную диспансеризацию. За те же деньги, между прочим. Сплошная выгода!

Стоит ли говорить, что доктор не оставил без внимания мои сердце и легкие, отбил дробь на спине и сообщил, что моя печень находится в положенном месте и не выступает за край рёберной дуги.

Прошел почти час с начала приема, когда мы наконец добрались до цели визита. И дернула меня нелегкая поддержать разговор о русской и латиноамериканской литературе! Я высказала несколько замечаний о влиянии Достоевского на Кортасара и Маркеса, чей творческий метод вошел в литературоведение под названием магического реализма.

Доктор Перес любил читать! Он живо развил тему, напомнил мне о Хуане Рульфо и его единственном романе – предтече магического реализма…

Картина! Я лежу на гинекологическом кресле, которое точнее было бы назвать пыточным станком, ноги задраны вверх. Доктор сидит напротив на стульчике, голова аккурат между моих коленей. Жестикулирует кошмарными инструментами и бубнит сквозь маску: ах, Маркес… о, Кортасар… в последнем эссе Октавио Паса… А делом не занимается!

Мне же, мягко говоря, не до Маркеса и не до нобелевского лауреата Октавио Паса. Поднимаю голову и, теряя терпение, сообщаю:

– Доктор! У меня богатая фантазия, но разговаривать в подобной позе о литературе мне не нравится!

– Почему? – совершенно искренне удивляется он.

Поскольку избежать физиологического натурализма, описывая гинекологическое обследование, невозможно, эту часть визита я пропущу. Мазок был взят. Но точку в истории ставить рано.

От доктора Переса я уходила, пошатываясь от усталости. Чувствовала себя призывником, которого на медкомиссии в военкомате за пару часов признали годным к обороне родины. Сравнение неточное: говорят, в военкомате ребят выстраивают в ряды, и по шеренгам быстренько бегают врачи разных профилей, один в горло заглянет, другой стетоскоп к груди приложит, третий по коленке молоточком стукнет. У меня было наоборот – я в единственном числе, а доктор многолик.

На прощание доктор Перес сказал:

– Через пять дней позвоните. Если анализ отрицательный, сестра вам скажет. А если у нас возникнут какие-либо сомнения, ни в коем случае не расстраивайтесь! Ни в коем! Мы повторим анализ, и вообще не надо волноваться и…

И еще некоторое время он внушал мне оптимизм, чем вызвал большую настороженность. В назначенный день звоню.

– Ах, это вы, сеньора Наталья, очень приятно! – здоровается сестра. – С вами доктор хотел поговорить лично. Он сейчас на операции, будет через три часа. Освободится и обязательно сам вам позвонит.

Я положила трубку на рычаг дрожащей рукой. Сам позвонит! Что бы это значило? Только одно! У меня страшная болезнь, рак!

Умирать ужасно не хотелось. И было обидно изводить себя в одиночестве. Поэтому я подключила мужа, то есть стала в мрачных красках описывать свалившееся на меня несчастье и его последствия. Слов утешения, призывов не торопиться с выводами я не слышала.

Вы видели, как самосвалы вываливают тонны гравия и песка в место прорыва плотины? Сыплют и сыплют, а реке хоть бы что, бушует, не замечая мелких камешков. Так и я была глуха к разумным увещеваниям. Мрачная фантазия разыгралась, меня несло.

– После моей смерти, – говорила я мужу, – ты, конечно, женишься второй раз. Да и почему бы не жениться? Молодой мужчина, в расцвете сил. Вот и Галя на тебя заглядывается, и Катя неровно дышит, а Ира вообще совесть потеряла и над каждой твоей глупой шуткой полчаса хохочет. Но учти, дорогой! У Гали кривые ноги, у Кати в мозгах полторы извилины, а у Иры вообще не осталось ни одного своего зуба, сплошь коронки. Про-те-зы!

– Какое мне дело до Ириных протезов?! – воскликнул муж. – О чем ты говоришь?

– Неужели не понятно? Я говорю, что ты должен выбирать жену не по смазливому личику, не по длине ножек, а по материнским качествам. У нас же дети! О, мальчики мои! – зарыдала я. – На кого я вас оставлю? Ваша мама очень плоха!

– Еще полчаса назад ты была не так уж плоха, – сказал муж. – Пожалуйста, не плачь!

Мы сидели на диване. Одной рукой он обнимал меня за плечи, в другой держал носовой платок, вытирал слезы и высмаркивал мой нос. Я продолжала перечислять и выбраковывать кандидаток на свое супружеское место.

– Хорошо! – сдался муж. – Мать Тереза! Тебя устроит мать Тереза?

Я представила маленькую сухонькую, как чернослив, монашку (она тогда была еще жива) и заплакала с новой силой – теперь уже от жалости к мужу и его горькой доле.

– Что опять не так? – спросил муж.

– Мать Тереза воспитала тысячи обездоленных детей, но нормальный мужчина согласится лечь с ней в постель? О! Какой ты благородный! Тебе срочно нужно писать статью, а ты меня утешаешь! Какой ты прекрасный!

– Порассуждай на эту тему, – поднялся муж, – я сейчас!

Он подошел к бару, достал бутылку коньяка и щедро плеснул в стакан. Среди бела дня хлобыстнул полстакана и не скривился! Шумно выдохнул, налил в тот же стакан дозу поменьше и подошел ко мне.

– Наточка! Ты должна взять себя в руки!

Я послушно кивнула.

– Милая, выпей лекарство!

Я опять кивнула.

– Три глубоких вдоха, – командовал муж. – Теперь выдохнула и – раз! – Он влил в меня коньяк. – Не дышим! Не дышим! Можно дышать! Полегчало?

Я развела руками: точно сказать не могу, но плакать уже не хочется. Хочется заняться конкретным делом.

– Надо написать завещание, – сказала я. – То есть не в полном смысле завещание, большого добра не нажили, а нравственное завещание. О детях! С первого взгляда может показаться, что наши мальчики хулиганы, оболтусы и проныры. На самом деле они обладают тонкой душевной организацией! А какие таланты! Еще не до конца мной раскопаны, но перспективы великолепны. Дорогой, мы ведь не позволим загубить таланты наших детей?

Пока я вдохновенно и пространно рассуждала о гениальности наших детей, муж курсировал от бара к дивану, наполняя стаканы. Его мельтешение мне надоело, и я сказала:

– Неси сюда бутылку, хватит маятником работать. Знаешь… – мечтательно произнесла я, – на краю могилы человек испытывает удивительное чувство легкости и всепрощения…

– После коньяка, – заметил муж, – человек испытывает аналогичное чувство.

Вовремя он меня остановил. Я уж была готова сказать ему: женись на ком хочешь, хоть сейчас…

– Наточка! У тебя язык чуть-чуть заплетается. А как у нас с испанским?

– Отлично! Я скажу доктору Пересу: «Кабальеро Перес!..»

– Лучше «сеньор», – перебил муж. – «Кабальеро» он может неправильно понять. «Сеньор Перес» или «сеньор доктор», запомнила? Или мне с ним поговорить?

– Ты ничего не понимаешь в медицине, – отказалась я. – Ты не можешь запомнить такую простую вещь, что анальгин – это метамизол натрия. Кто мне вместо анальгина купил дезинфицирующее средство, чего-то там натрия? А доктор Перес! Он! Такого широкого профиля! Даже в темноте исследует.