Через мгновение тот отпрянул с невнятным ругательством, но чародей держал крепко.

— Спокойней! Мне нужна твоя кровь, а не жизнь! …Да и кровь нужна больше тебе, а не мне. — Фриний провел пальцем по надрезу на Иссканровой ладони и смазал один из браслетов. Потом еще и еще — до тех пор, пока внутренняя часть браслета полностью не напиталась кровью, после чего резким движеньем надел его на левую руку Иссканра. — Вот так! И не прикасайся к нему, пока не позволю. Теперь ты, Быйца.

Горбун уже нашел мешок и вернулся; молча протянул руку Фринию. Он в отличие от Иссканра, похоже, знал, что это за браслеты и для чего нужны.

Затем чародей надел браслет на Мыкуна (полудурок не противился) и на собственную руку.

— Эй! — воскликнул вдруг изумленно Иссканр. — Да он же светится!

— Так и задумано, — хмыкнул Быйца. — Зря, что ли, их называют «огненными»? Или ты думал, нам следовало, как последним дуралеям, притащиться сюда с вязанкой факелов?

Фриний мрачно взглянул на горбуна:

— Рад, что ты уже пришел в себя, старина. Давай-ка, раз так, займемся делами насущными, тем более что факелы мы действительно с собой не взяли, а огненных браслетов для освещения будет достаточно. Да, Иссканр, ты уже можешь прикоснуться к нему — а снять у тебя всё равно не получится, пытайся или не пытайся.

— Вообще никогда?!

— Когда выйдем из Лабиринта, если захочешь, я избавлю тебя от него, — с легкостью пообещал Фриний. Хотя знал, что из Лабиринта суждено выйти не всем, далеко не всем! — Так вот, о насущном. Как я уже говорил вам, никто точно не знает, каким образом Лабиринт устроен и что в нем находится. Известно лишь о шести или около того выходах, которые всегда обнаруживаются в тех местах, где раньше о них и не слыхали, — но все в пределах Сломанного Хребта. И никому не известно, чтобы кто-нибудь вошел в Лабиринт и вернулся оттуда.

— Отсюда, — мрачно поправил Быйца. — Мне известно о таком человеке. Году, кажется в пятьсот пятидесятом или пятьсот пятьдесят первом от Первого Нисхождения, тогда как раз начался Пятый захребетный1[2] поход, один бастард решил податься в Негешру… Решить-то решил, но в наследство от еще живого батюшки ему б не досталось и дырявого ведра, поэтому паренек попросту «одолжил» у родителя чуток денег и исчез. Батюшка был человеком строгих нравов и к тому же прижимистым, он из принципа отрядил за бастардом погоню — те вскоре напали на след беглеца и уже, что называется, дышали пареньку в затылок. Бастард-неудачник прибился к каравану, направлявшемуся по северному перевалу в Негешру, но караван двигался медленно, а батюшкины сыскари — быстро; он узнал о погоне в последний момент, оставил караван и в надежде, что спутает следы, отправился в горы. Ему, конечно, это не удалось — и если бы не случайность, висеть бы незадачливому вору на какой-нибудь здешней горной вишне, ногами воздух месить.

— Случайностью, само собой, оказался вход в Лабиринт, — хмыкнул Иссканр. — Я таких историй наслушался…

— Ты — наслушался, а я его видел, — отрезал Быйца. — Уже вернувшимся из Лабиринта видел. За одну ночь, проведенную здесь, парнишка стал лысым, как яичная скорлупа, и таким же хрупким. Из него словно вытянули все жизненные соки и в образовавшиеся пустоты вошло что-то совсем другое. Сыскари решили не торопиться с повешением и привезли бастарда к батюшке, а тот был и сам не рад, что так всё вышло. Вернувшись из Лабиринта, сынок его незаконнорожденный напрочь позабыл наш язык, зато взамен балакал на неизвестном наречии. Кое-кто из ученых говорил, что распознаёт в нем слова, родственные языку прежних обитателей Иншгурры, которых, как вы знаете, почти всех уничтожили зверобоги во время Второго Нисхождения.

— С пралюдьми ясно, а вот что случилось потом с бастардом? — спросил Фриний.

— Я же говорю, стал хрупким, как яичная скорлупа. Однажды стоял у двери, а ту рывком открыли — и дверью беднягу пристукнули. Сломали кости, череп как молотом проломили.

— Во в прежнее время силачи жили, не то что сейчас! — подковырнул Иссканр.

— При чем тут силачи? — раздраженно отмахнулся Быйца. — Говорю же, он истончился весь! А дверь открыла обыкновенная служаночка, с ней потом еще обморок случился и истерика, когда узнала, что ненароком до смерти зашибла молодого господина.

Фриний улыбнулся:

— Ну вот, значит, всё-таки оттуда кто-то выходил.

— Ты еще скажи «а вы боялись»! — хмыкнул Быйца. — Лучше признайся, что же мы такого должны сделать, чтобы они выполнили свои обещания.

— Мы должны попасть в зал Средоточия. Он расположен примерно в центре Лабиринта.

— И?

— Там поймем. Мне сказали, что главное — попасть в зал.

— Значит, — подытожил Быйца, — попасть туда не так уж и легко. Кстати, этот зал — средоточия чего?

Фриний развел руками:

— Думаю, всё выяснится на месте.

— Так давайте отправляться в это самое место! — не выдержал Иссканр. — Стоим тут, как ребятня в чужом саду: залезли, а теперь обсуждаем, надо было лезть или не надо и чего хозяин сделает, ежли поймает.

— Пойдем, — поддержал Быйца. — Разговаривать, если кому-то очень припечет, можно и в пути.

Они пошли — безо всяких «боевых построений», обыденно и неспешно, рассеивая мрак коридора светом браслетов на руках.

Но потревоженная тьма уже кралась за ними по пятам, решая, когда же ударить.

В первый момент, когда Кайнор взобрался по шесту на канат, им овладел нутряной, сосущий ужас. Ужас этот не имел ничего общего с риском прогулок на приличной высоте и без страховки — нет, Гвоздь испугался, когда не увидел в толпе нужного ему человека. Если он не пришел, значит, всей Кайноровой затее цена — «полплавника» медного. И значит, разбираться с гвардейцами нужно будет как-то по-другому.

А может, придется-таки поехать в столицу вместе с господином К'Дунелем, высоким ценителем площадного искусства.

Гвоздь отыгрывал обычную программу: плясал, жонглировал зажженными факелами, балансировал на одной ноге, водрузив на подбородок бутафорский меч, — проделывал всё это, а сам скользил по толпе взглядом.

Вот!

Он едва не уронил меч, когда заметил в задних рядах нужного человека. Тот, словно по заказу, пробирался поближе к площади. И был без жены, вероятно, оставшейся дома в наказание.

— А теперь гвоздилки! — звонко объявил Кайнор. Народ притих — здесь, как и почти во всей Иншгурре, про гвоздилки знали. Причем если авторство этих четверостиший безусловно приписывалось Гвоздю, то декламировать их могла любая актерская труппа, а многие поэты даже дерзали придумывать свои, подражая язвительному стилю Кайнора. У некоторых, вынужден был он признать, получалось вполне сносно.

Но по-другому, совсем не так, как у него.

Захохотали. Кайнор подмигнул симпатичной молодице в первом ряду и продолжал:

— Эй, приятель, — крикнули из толпы, — ты что же, самый умный, да? Или считаешь себя… хэх!.. вторым Тойрой Мудрым?

— Да не, — ответили крикуну, — эт-та он славы взалкал. Следы на песке, так сказать, «гвоздит»!

Кайнор улыбнулся «знатоку» души своей: