Как ни был я в ту пору молод, как ни недавно взялся за перо, я решил возражать и стал писать против них, к чему, надо признаться, они отнеслись поистине сурово.
Во второй раз я отошел от своих друзей в ту пору, когда король Яков обхаживал диссентеров, задумав отменить « Закон против папистов и иноверцев» и «Закон о присяге», с чем я никак не мог согласиться. Как в первом случае, я говорил, что по мне уж лучше, чтобы папистская Австрия погубила протестантов в Венгрии, нежели чтобы магометанская Оттоманская империя сгубила всех— и протестантов, и католиков, полонив Германию, так и в сем втором случае я заявил диссентерам, что, на мой взгляд, пусть лучше Церковь Англии пустит нас по миру и разорит пенями и штрафами, нежели паписты нападут на церковь и на диссентеров и всех нас уничтожат на кострах.
Следующее расхождение во мнениях, какое вышло у меня с сими достойными джентльменами, касалось нечестивого обычая частичного единоверия, и я имел несчастье разгневать сих добрых людей скорее тем, что мои доводы были сильнее, нежели тем, что мои слова им были неугодны.
Я дожил до того времени, когда сами диссентеры столь спокойно, пожалуй, даже одобрительно относятся к любому парламентскому акту, что и не помышляют предотвращать его. Друзья их горячо протестовали против запрета на частичное единоверие, они и в самом деле поступят по-дружески, если заговорят вновь об отмене сего Акта.
Еще раз я возражал достойным джентльменам, увидев их несправедливость к королю Вильгельму, о чем не стану здесь распространяться, ибо, думаю, они прозрели и тщатся ныне возместить все то, чего недодали ему при жизни.
В пятый раз я не сошелся с ними во мнениях касательно Договора о разделе, но тут многие честные люди ошибались, о чем я заявил еще тогда, и я предрек моим друзьям, что если они будут дальше воевать, то кончат дело худшим договором.
На мой взгляд, так оно и вышло, когда был заключен Гертруденбургский договор.
Шестое разногласие последовало, когда старые виги ополчились на новых вигов, и «Наблюдатель» все то время, пока продолжалась эта распря, отзывался о герцоге Мальборо и милорде Годольфине, признаюсь, хуже, чем Авель и «Исследователь», но удачи это не принесло. Я удостоился тогда чести услышать от милорда Годольфина, что служил его светлости верой и правдой, и не без пользы. Но лорда-казначея уже нет в живых, а у меня не осталось никаких свидетельств сказанного, за вычетом тех, какие можно отыскать на страницах «Наблюдателя», где меня ругают последними словами и объявляют врагом отечества за то, что я пособлял милорду Годольфину и герцогу Мальборо. Сколь часто нужно менять флаги, чтобы поспеть за эдакой сменой взглядов?
Ныне они в седьмой раз порвали со мной, и на сей раз злодейство мое состоит в том, что я не соглашаюсь верить обвинениям против королевы и против бывшего лорда-казначея и не желаю говорить о них такие же слова, какие не говорил когда-то о милорде Годольфине и герцоге Мальборо.
Но я и в самом деле не мог поверить этому обвинению и посему не мог сказать ничего подобного ни о ком из них, да если б даже я всерьез тому и верил, мне и тогда бы не пристало признаваться в этом вслух по причинам, которые я уже указывал выше.
При постоянной перемене взглядов и правлений нужно быть истинным флюгером, чтобы никогда не отрываться от всех прочих, иначе с неизбежностью останешься в одиночестве, в каковом я ныне и пребываю, и за что меня обвиняют в измене собственным убеждениям, клянут якобитом и кем угодно. Бог судья всем этим людям. Если бы они вникли в обстоятельство моего дела и указали мне какой-либо мой проступок, я честно бы признался, совершал его или не совершал.
Если бы они мне доказали, что я брал взятки и получал подачки и пособия, я бы ответил честно, верно это или нет. Если бы они назвали список книг, которые считают вышедшими из-под моего пера, и объяснили, почему вину за написание оных возлагают на меня, я бы признал подлинные свои ошибки, отрекшись от тех, какие не совершал. Но эти люди не желают оказывать милосердие и не желают слушать раскаяние виновного, чем нимало не напоминают своего Создателя, оставившего свою волю в заповедях.
Я знаю, что такова участь многих, и утешаю себя тем, что не во власти сих людей творить последний суд, ибо они уготовили бы чудовищный конец всем, кто с ними не согласен. Но в день последнего суда многие люди и дела их рук предстанут в новом свете, и некоторых, что кажутся сегодня чистыми и достойными, сочтут низкими и подлыми, а некоторых, кого сегодня почитают низкими и подлыми, оправдают и раскроют им объятия. На что я и уповаю и заключаю сказанное словами из Пророка: «Ибо я слышал толки многих: угрозы вокруг; заявите, говорили они, и мы сделаем донос. Все, жившие со мною в мире, сторожат за мною, не споткнусь ли я: может быть, говорят, он попадется, и мы одолеем и отомстим ему».
В «Примечаниях» мистера Пула, касающихся сих слов, есть строки, удивительно похожие на то, что мне еще осталось рассказать о моем деле, и я не могу не привести их тут.
«Пророк, — пишет мистер Пул, — изъясняет, отчего помыслил он оставить призвание свое. Слух его полнится глумлениями и поношениями бесчестящих его. Слышатся ему угрозы отовсюду, многие ищут уловить его, строят ковы. И мало что превозносятся над ним, но умышляют на него и иных склоняют к злословию. Не только чужие, но и те, кому надлежало бы умилосердиться над ним, и более всех лицемерно благоволившие искали сделать ему злое и сторожили преткновения его, не скажет ли он и не сотворит ли что нечестивое, дабы оклеветать и одолеть его, и тем утолить злобу свою. Ибо таков есть дух нечестивых, о ком Иов и Давид возносили стенания».
Сказанное подводит меня к неким особенностям моего дела, каковые позволяют уподобить его участи ветхозаветного пророка; говорю сие не из дерзостной самонадеянности и памятуя о различии, какое существует между нами.
Как только королева умерла и был провозглашен король, человеческое озлобление против меня дошло до таких крайностей, какие я не в силах описать тут. Если я пытался сказать доброе слово о состоявшемся воцарении, это объявлялось пресмыкательством, а меня называли переметной сумой. С другой стороны, хоть я и старался ни во что не вмешиваться и не написал ни единой книги по смерти королевы, очень многие сочинения провозглашались моими, а откликавшиеся на них всечасно набрасывались и на предмет сих книг, и на их предполагаемого сочинителя. С того дня, как высадился в стране король, я лишь однажды говорил с милордом Оксфордом и более ни разу не получал от него никакого известия, приказа или записки и не сносился с ним никаким иным способом. Однако на него обрушиваются за то, что я пишу якобы в его защиту, а на меня — за якобы написанное мной. Как ни горестно все это слышать, меня весьма поддерживает то, что я нимало не повинен в сих прегрешениях.
Я равнодушен к гневу и брани партийных приверженцев, но не могу быть равнодушен к предубежденности и ложному мнению обо мне тех, кого я почитаю за достойных людей и добрых христиан, и твердо верю, что в положенное время Господу будет угодно просветить их на сей счет. Благодаренье Богу, я всегда поступал, сообразуясь с личной добродетелью и общественным согласием и уповаю, что вследствие сего Господь восстановит меня во мнении всех здравомыслящих и беспристрастных людей. Ибо сие есть единственное мое желание, а что станется с теми, кто отличается пристрастием и несправедливостью, мне неведомо и мало меня заботит.
Но не могу тут не показать жестокость их обхождения со мною, явленную уже в то время, когда я писал настоящий трактат. Имея шестерых детей, я дал им наилучшее образование, какое позволяли мои обстоятельства и какое, надеюсь, поможет им увидеть больше участия со стороны ближних, нежели видел их отец. Я не задолжал ни единого шиллинга ни за их обучение, ни за что иное, имеющее до того касательство. Однако в «Летучей почте» недавно было напечатано, что я никогда не платил за обучение своих детей.
