Тут на морских берегах выросли бы роскошные огромные отели, а мелкие гостиницы, пансионы и дачные коттеджи поползли бы вверх по склонам холмов туда, где сейчас пылают своей разноцветной листвой девственные леса. Миллиардеры дрались бы на аукционах за лучшие куски пляжей, чтобы строить там свои особняки, а все побережье усеяли бы бесчисленные тела загорающих. Прогулочные суда предлагали бы разнообразнейшие круизы, подводные лодки зазывали бы желающих познакомиться со странной и увлекательной жизнью здешних морей, в доках навалом лежали бы лодки для любителей рыбной ловли. Хотя местный животный мир и не годится для еды, но сама охота на подводных чудовищ — спорт увлекательный. Курортная жизнь могла бы продолжаться тут круглый год, так как климатическая сезонность была слабо выражена. Многомиллиардные прибыли гарантированы.

Разумеется, туземцев пришлось бы изгнать, а может, даже и извести совсем. Вообще-то законы для их защиты существовали, а весьма солидное Колониальное Бюро занималось наблюдением за действием этих самых законов, но О’Брайен слишком хорошо знал, как функционируют подобные государственные бюрократические изыски. Мелкие космические хищники вроде него самого, амбиции которых заключались в том, чтобы ухватить несколько валяющихся на поверхности кредитов, подвергаются огромным штрафам или попадают в тюрьму, тогда как богатые концерны получают лицензии и хартии, отыскивая какие-нибудь легальные обходные пути или просто давая взятки. Зачастую они уволакивают свою добычу, опираясь на те же самые законы, которые должны защищать бедных туземцев.

Морские купания, охота и прочие забавы туристов оттеснят колуфов от побережья и вынудят их искать места кормежки в открытом море, и если туземцы не научатся их там промышлять или не сумеют коренным образом изменить свой пищевой рацион, а заодно структуру своего общества и образ жизни, то они просто вымрут от голода.

А О’Брайен очень сомневался, что подобные радикальные изменения общественного строя возможны. Лет через сто — двести ученые, которых очень волнуют уже случившиеся трагедии, хотя они и игнорируют происходящие сегодня, громко станут оплакивать печальную судьбу туземцев. «У них была такая великолепная цивилизация! С такими оригинальными, просто уникальными особенностями! Ах, какая потеря! Необходимы такие законы, чтобы это никогда не повторилось!»

Молодежь приезжала отовсюду, из всех деревень. Лодки вылетали на песчаный берег, сверкая влажными лопастями весел и сопровождаемые бесшабашными песнями гребцов. Иногда их насчитывалось с десяток — красивых и гордых юношей и очаровательных девушек, покрытых бронзовым загаром от многих дней, проведенных на солнце. Это были опытные охотники и искусные ткачи, ибо в этом обществе люди любого пола могли выбирать себе работу по вкусу.

Все они принадлежали к тому возрасту, когда счастье безоблачно, возрасту, который туземцы именуют Временем Радости, так как у них много времени для отдыха, танцев, пения и флирта, а выполнение общественного долга еще только маячит впереди. И хотя они охотно вытаскивали свои лодки на берег возле мыса и застенчиво представали пред очами Лэнгри, оказывая ему всяческий почет, но он-то знал, что никакой разговор о завтрашних горестях и невзгодах не отвлечет их помыслы от радостей сегодняшнего дня.

Его вопросы повергали их в удивление. Они с большим трудом усваивали новые для них концепции. Они, потея, пытались научиться произносить новые для них созвучия. Им приходилось переносить неслыханные испытания выносливости, силы, памяти, сообразительности. О’Брайен проверял их, отвергал, а на их место прибывали новые, пока он наконец не отобрал себе пятьдесят учеников.

В лесу — подальше от соблазнов моря, берега и деревни — О’Брайен построил крошечный поселок. Там он и поселился со своими пятьюдесятью учениками, заставляя их учиться от восхода до заката, а иногда и до полуночи. Туземцы из деревни доставляли им пищу, тогда как люди из более отдаленных мест приезжали, чтобы помочь эту пищу готовить. Форнри всегда был на месте, готовый помочь во всем, а Далла незаметно подавала прохладительный напиток и влажные листья, которыми Лэнгри вытирал лоб, когда уставал, а другие ждали, когда он отдохнет. Боли в животе приходили и уходили. Когда они были слабы, О’Брайен их старался переносить незаметно, когда же игнорировать боль становилось невозможно, он распускал учеников и ждал, пока она хоть немного утихнет.

Формально обучение самого О’Брайена кончилось тогда, когда он вырос настолько, что смог удрать от своего классного наставника, но потом он учился всю жизнь и в своих странствиях умудрился накопить кое-какие сведения по самым разным вопросам. Но он никогда не думал, что запас этих знаний столь мал. Кроме того, он понял, как иногда трудно объяснить другим даже то, в чем ты сам неплохо разбираешься. Дело в том, что он ничего не смыслил в преподавании.

О’Брайен стоял у края вырубки. За его спиной висело нечто вроде классной доски — сплетенная из волокон циновка, растянутая между двух стволов и обмазанная толстым слоем влажной глины. Острой палочкой О’Брайен изобразил на ней цифры от единицы до десяти, а под ними то, что считал основами арифметики:

1 + 1 = 2

1 + 1 + 1 = 3

Пятьдесят учеников сидели на земле, пребывая в разнообразных стадиях невнимательности и недоумения. За их спинами — на дальнем конце вырубки — виднелись дома поселка. На опушке прятались деревенские ребятишки, чьи лица время от времени мелькали в кустах. Их любопытство не знало границ.

— Единица означает одну штуку чего-либо, — объявил О’Брайен. — Одна хижина, один колуф, одна лодка. Один да один — два. Две хижины, два копья, два колуфа. Ну-ка, Бану!

Юноша в первом ряду класса зашевелился. За время лекции на его лице успело утвердиться выражение полного недоумения.

— Если у тебя есть одно копье, — продолжал О’Брайен, — и я дам тебе еще копье, сколько копий будет у тебя всего?

— Зачем тебе давать мне копье, если у меня уже есть одно? — недоуменно спросил Бану.

Вихрь комментариев и контрвопросов пронесся над студентами. Казалось, он будет длиться вечно. О’Брайен с трудом преодолел раздражение.

— Ты охотишься на колуфа, Бану, и твой друг дал тебе свое копье подержать, пока он будет наживлять крючок. Сколько у тебя теперь копий?

— Одно, — решительно ответил Бану.

— Эй, вы, там позади! — крикнул О’Брайен. Потом снова обратился к Бану: — Бану, у тебя два копья. Один да один — два!

— Одно — копье моего друга, — опровергал Бану. — У меня только одно. У меня всегда одно. Зачем мне два?

О’Брайен тяжело вздохнул:

— Погляди на свои пальцы. На каждой руке у тебя их по пять. Один плюс один, плюс один, плюс один, плюс один. Пять. Пять пальцев на одной руке. Если колуф откусит один, сколько останется? — Он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, потом загнул один. — Четыре! Пять минус один будет четыре! Считай!

Весь класс пялил глаза на пальцы Бану. Тот схватил один палец и попытался его оторвать.

— Не могу оторвать, — сказал он наконец. — Все равно их у меня пять.

— Черт побери, неужто не понимаешь? Пять каких угодно вещей минус одна будет четыре.

Ученик, сидевший у самого края вырубки, встал и шагнул вперед, не спуская глаз с того, что было написано на доске. О’Брайен подошел к нему.

— В чем дело, Ларно?

— А что будет после десяти?

О’Брайен написал новые цифры от одиннадцати до двадцати и назвал их.

— Так-так, — воскликнул Ларно. — А после двадцати?

О’Брайен продолжал писать новые цифры, одновременно называя каждую. Класс же терял интерес к этой проблеме. Разговоры стали громче, взвизгнула какая-то девчонка, кто-то затеял игру с тыквочкой. На все это О’Брайен не обращал внимания, желая поощрить интерес Ларно. Теперь уже вся доска была исписана.

— Да, да, — повторял Ларно, — а после девяноста девяти?