Что самое смешное, наши ассистенты, когда не пытались с особым цинизмом убить нас, читали нам всякие поучительные лекции. Одна из них касалась того, как тяжело переселенному сознанию жить под спудом другой личности. От этого портится характер, человек становится нелюдимым, раздражительным, конфликтным. Единственное спасение — немедленно бежать к психотерапевту, во всем признаваться. Он, скорее всего, не поверит, зато можно выговориться. Каким идиотизмом это мне казалось тогда, и сколь непреодолимое желание испытывал сейчас рассказать кому-нибудь правду. Понимая умом, что это последствия запредельно напряженной недели, в которой было чересчур много нервов и крови, мне никак не удавалось взять себя в руки и успокоить взбудораженное сознание.
Поняв, что без экстремальных средств не обойтись, нашарив в сумках Ахмета медный котелок, с трудом зубами вытащив затычку из бочонка, нацедил себе не меньше пол-литра вина в котелок. Остановившись посреди улицы, стал с удовольствием выхлебывать сухое красное вино из котелка. Особый шарм был в том, что из широкого котелка пить было невозможно, больше половины бы лилось мимо рта, поэтому, чуть наклонив котелок, я, склонив голову над поверхностью вина, опускал губы в него как в родник и с удовольствием втягивал в себя терпкую, чуть кисловатую жидкость. Из хаты напротив сразу выскочила Федуня, молодуха лет двадцати восьми, известная сельская сплетница, с целью внимательно рассмотреть, что же деется под ее окнами. Обрадовавшись первому зрителю, не дав ей раскрыть рта, сделал предложение, от которого она, по моему мнению, не могла отказаться:
— Чего уставилась, как мышь на крупу? Вина хочешь? Иди сюда, вместе выпьем.
Видимо ошарашенная таким вниманием, она не нашлась с ответом и с круглыми от счастья глазами скрылась в доме. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что глаза у нее могли быть круглыми от моего нахальства, но я отогнал ее как заведомо ложную. С заметно улучшенным настроением приник к остаткам винного родника и, засунув опустевший котелок в сумку, продолжил двигаться к отчему дому.
«Как странно устроен человек. Все люди, которых я встречал в жизни, от законченных негодяев до людей с чесоткой между лопатками от пробивающихся ангельских крыльев, людей, которые не могли друг друга на дух переносить, всех их объединяло одно. У всех подымалось настроение после того, как они вставляли ближнему своему шпильку. Может меняться толщина шпильки и ее длина, тут уже от человека зависит: шпилька может быть от откровенно хамской до добродушной. Но обязательно после того, как ты подколешь кого-то, настроение подымается».
Так в раздумьях над непознаваемостью человеческой природы подъехал к знакомой калитке, за которой меня поджидали родственники. Оксаны не было — видно, побежала со своим Степаном целоваться: недаром он сразу заявил, что будет ждать денег за выкуп полона, и ускакал в село, потом только на молебен пришел — и снова испарился. Малявка где-то с подружками играла или гусей пасла, пока день на дворе. Батя с Тарасом, видно, не имели работы сегодня и уже были во дворе, ну а мать, как всегда, хлопотала по хозяйству. Все трое дружно обратили свои взоры на меня. Мать прямо излучала гордость за сына — видно, Степан уже успел о моих подвигах насочинять, а батя с братцем смотрели на меня с настороженностью и ожиданием неприятностей. Так смотрят на чужака, появившегося перед воротами. Настроение опять начало портиться.
— Добрый день, родичи, прислал меня атаман сегодня у вас заночевать — у него места нет. Завтра затемно мне уезжать. Батя, может, вам конь в хозяйстве еще один нужен, могу одного своего на месяц оставить — не нужен пока. Пользуйте на здоровье.
— Не нужен нам конь, — коротко отрезал отец, как обычно, не глядя на меня.
— Ну, значит, без дела у вас месяц постоит. Атаман велел третьего коня вам до ярмарки оставить. Мне с ним возиться времени не будет.
— У нас сена для него не напасено, — угрюмо заметил отец.
Напрасно он это сказал. Это мелочное жлобство окончательно испортило и без того поганое настроение.
— Ты, батя, был, когда меня в казаки принимали. Ты же не глухой — слышал, что атаман говорил. А если запамятовал, то я тебе напомню. От тягла вас освободили, но должны вы мне коня, оружие и припас в поход справлять. Я же у тебя ничего не просил. Все своими руками и кровью добыл. За наконечники монетами с тобой расплатился — ты же взял, не поморщился. И теперь ты, как баба базарная, за подводу сена со мной торгуешься?
— Как ты смеешь так с моим отцом разговаривать, ты… ты… — Брат явно хотел добавить какое-то ругательство, но с трудом еще сдерживал себя.
Обрадовавшись новому объекту, на который можно было излить родственные чувства, не стал медлить, и сразу окатил его массой предложений по содержательному времяпрепровождению:
— Тарас, не лезь, куда не просят. Иди домой, женка заждалась. Не стой без дела, все железо мнешь да железо, а жена молодая дома сохнет.
— Да я тебя сейчас…
Тарас не успел договорить, какую страшную кару он мне придумал, как вмешался отец:
— Помолчи, Тарас, то тебя не касается. Оставляй коня, Богдан, присмотрим. Вон у Тараса еще кусок поля недооранный, так что пригодится твой конь. Два коня в орало впрячь — всяк сподручней будет. Да и работы сейчас в кузне нет.
Удивленный такой горячей поддержкой и чувствуя себя несколько неловко после горячего обмена мнениями, решил дать задний ход. В конце концов, эти люди совершенно не виноваты в том, что творится в моей душе:
— Ладно, не серчайте, родичи, что ору. Иван сказал, это я головой помутился оттого, что крови много пролил. Сказал, вино надо пить. Атаман вон бочонок вина подарил. Идемте в хату, вина выпьем. А не поможет — пойду завтра в лес искать тот пень, который уже раз мне помог. Может, если о него головой постучу, то и второй раз в голове просветлеет.
Мать, которая до этого с веселой иронией не вмешивалась в ход событий и наблюдала, как ее мужики нежно беседуют друг с другом, открыла дверь и первая зашла в хату, подавая нам пример. Тарас, отнекавшись, ушел к себе домой, а мы втроем уселись за стол.
— Может, после вечери вино пить будем? — пыталась остановить затевающуюся пьянку мать, но меня уже трудно было сбить с курса.
— По кружке выпьем тай вечерю ждать будем — мне еще до вечера нужно Андрея найти: проезжал мимо их хаты — никого не видел.
— В лесу они, дрова заготавливают, уж пора назад им вертаться, — заметил отец.
Что-то ускользнуло от моего внимания, какая-то мелочь занозой в голове намекала на свою неправильность, но никак не давалась ухватиться за нее. То, что батя пытался избежать конфликта между сыновьями, это было понятно. Но его непривычная словоохотливость, то, что он прежде ненужного коня сразу к делу пристроил, — непохоже это было на него. Что-то в нашем разговоре с Тарасом его напрягло, а что именно — до меня никак не доходило. Мы и поматерить друг друга толком не успели, рукоприкладством даже и не пахло. Мы и прежде с ним цапались — батя даже ухом не вел.
Если ловишь ускользающее воспоминание, то лучше не напрягаться, а просто расслабиться и думать о чем-то другом. Мозг в фоновом режиме сам прошерстит базу данных и выдаст на поверхность полученный результат. Налив во вместительный деревянный ковшик с пол-литра вина, протянул отцу:
— Помяни, батя, безвременно усопшего славного воина Владимира Васильевича.
Не стоило этого говорить, но, задумавшись, перестал контролировать сознание, и язык сам проговорил то, что вертелось в голове в последнее время.
— А кто это? Степан вроде других называл — два казака, говорил, из хуторских, тех, что Непыйвода привел, погибли.
— Не, он не наш казак, сам не знаю кто он, князь, наверное. Я как головой в пень въехал, так мне святой Илья явился и говорит: «Упокоился, говорит, сегодня славный воин Владимир Васильевич. Теперь твоя судьба, Богдан, его место занять, крест его нести. Воином быть христианским, землю эту и веру от врагов защищать. Завтра девятый день будет — давайте помянем его, пусть земля ему будет пухом». — Эти убогие попытки отбрехаться рассмешили бы и наивного ребенка, не стоило это связывать с собой и со злополучным пеньком, все это было очень глупо, но язык сам выдавал на поверхность какую-то чушь, пока я пытался взять себя в руки и навести порядок в голове.
