В селе в церковь сразу завернули, батюшку нашли, трупы занесли и на холстину сложили. Сказали батюшке, что в литовские земли от изверга бежим, что боярина с семьей замордовал, просили за нас с родичами попрощаться — и сразу за село покатили, в сторону Литвы. Как от села добрый кусок отъехали, повернули на лесную дорогу, она мимо нашего села шла и выходила на дорогу в городок, по которой Тарас поехал. Кому в наше село заезжать нужды не было, мог так дорогу сократить. Заехали мы по ней в лес, нашла я в узлах Тарасову одежу, ему тогда уже четырнадцать было, и давай переодеваться. Грудь полотном примотала, чтоб не оттопыривалась, штаны, сорочку надела, свытку мужскую, шапку нашла старую Тарасову, как раз на мою голову, только с косой прощаться надо было. Вытащила я нож боярский и обрезала косу под самый корень, Иван только охнул. Я ему нож даю и говорю: ты не охай, а укороти мне волос, как сынам подрезаешь. Он и Тарасу, и Богдану завсегда волос подрезал. Порезал он мне волос ножом, надел мне шапку и говорит: гарный из тебя парубок вышел, хоть под венец веди, и смеется.
Ну, думаю, слава богу, а то ехал надутый, как сыч. Поехали мы Тараса догонять, выехали на дорогу, а он еще к развилке не доехал, добре, что хоть дотуда добрался, что заметили его. Боялся один: все нас ждал — проедет чуток и станет. Я давай его ругать: что же ты делаешь, говорю, поганец, тебе ясно сказали ехать помалу, а не стоять, ты уже давно в другой стороне должен был быть. А если бы мы тебя не увидели и дальше погнали, что было бы? А он смотрит на меня, рот открыл и закрыть не может. Мама, это ты? — спрашивает. Ну, думаю, если родное дитя не узнало, значит, и чужой не признает, даже если и видел меня.
Говорю им: если искать нас будут, то семью искать будут — мужа, жену, детей. Поэтому разделиться нам надо. Ты, Иван, со старшими, Тарасом и Оксаной, вперед поедете, спрашивать будут — скажете, из Подберезовиков вы, Тарас и Оксана — твои младшие брат и сестра, едете на базар, он как раз завтра с утра начинается. Мы следом поедем, но отстанем от вас, Богдан и Марийка тоже мои брат и сестра будут, только мы уже из нашего села будем. Так и поехали, долго никто нас по этой дороге не искал. Как уже в городок въезжали, телег много на дороге стало, увидели двух гайдуков, а с ними хлопчика, сына кухарки нашей, что подъезжали ко всем возам, где семьи сидели. Но к нашим возам даже не подъехали. Въехали в городок, переночевали в корчме на сеновале за два медяка, утром на базар пошли. Продали все, что я в узелке собрала, и заставила Ивана весь инструмент из кузни продать: приедем на место — там, говорю, купим. Искать будут семью коваля, не дай бог кто инструмент в возу найдет — сразу нам конец.
Расспросили дорогу в Киев, выбрали такой путь, чтоб подальше от наших мест в литовские земли въезжать, — боялись, что около переездов нас искать могут. Как к Киеву добирались, то отдельно рассказывать надо: больше месяца добирались, а возле Киева, в лесах, две недели прятались вместе с крестьянами местными от татарского набега. Приехали в Киев на базар, расспрашивать начали, кто про детей нашего боярина знает, где они поселились, а Иван давай инструмент в кузню искать, всю дорогу маялся, сердешный, что его инструмент продали.
Там и на Иллара наткнулись. Сидел он на базаре с инструментом в кузню — вроде как продает, а сам коваля себе в село искал. Погиб их коваль по глупости той зимой. Пошел на охоту, но секач его порвал крепко, перемотал он себя и до дому добрался, но не выжил — помер от ран через два дня. Вдова с младшим сыном переехала к старшему сыну в другое село, тот уже два года как женился и уехал к жене в село, там коваля своего не было, атаман его сразу после свадьбы к себе заманивать начал. А младшего еще ничему толком не научил покойник, поэтому и поехал тот к брату доучиваться. Так и вышло, что было у Иллара два коваля, а не осталось ни одного. Полгода искал Иллар коваля, найти не мог, а как вернулись они из похода, после татарского набега, поехали в Киев добычу продавать. Тогда и придумал Иллар: а давай я инструмент из кузни на базаре выставлю, раз коваль инструмент купить хочет — значит, своего нет, а если инструмента нет, то и кузни нет, а значит, можно такого к себе в село заманить.
Как узнал он, что мы переселенцы с Волыни, вцепился, как клещ, пока не согласились к нему ехать. Да и где бы мы что лучше нашли: кузня, инструмент, хата готовая, все от прежнего коваля осталось — бери и пользуйся. Вдова за то денег не захотела, сказала, как младший сын выучится и осядет уже, так должны мы кузню с инструментом и хату справить за свой кошт. Иллар сказал, что то его забота будет, поторговались они с Иваном и вдовой и сговорились, что мы ему пятнадцать золотых будем должны, а он вдове все купит и за хату с местным атаманом сговорится. На девять золотых у нас монет сразу набралось, потом еще три отдали, осталось у нас долга еще три золотых.
Я слушал ее исповедь, подливая вина то ей, то себе, и думал, сколько лет носила она это в душе, не имея кому рассказать то, что давило и рвалось. Желание перед отцом Василием исповедаться могло возникнуть только после бочки вина, выпитой вместе, и то, пожалуй, всего бы не рассказывал. И еще мне было досадно, как легко она меня переиграла, даже не задумываясь над этим. На мое нарочито холодное и откровенно недружеское повествование она интуитивно ответила исповедью, раскрыв передо мной душу и обнажив сердце. И от того, что я сейчас скажу, зависело, кем стану в ее глазах — близким человеком, способным понять и сопереживать другим, либо холодным мерзавцем, думающим только о себе. Мою неуклюжую попытку сохранить дистанцию в наших отношениях она смела, как ураган, да и не может мать жить в неведении, кто рядом с ее сыном, друг или негодяй. Вот и получилось, что мы вернулись к началу разговора, только сделала она это изящным пируэтом, таким, каким в моем воображении она выигрывала схватки на ножах. Надо будет попросить, чтобы показала, чему там ее боярин научил такому страшному.
Мы сидели рядом на лавке, не касаясь друг друга, я тихонько взял ее руки в свои, склонившись, прижал их к своему лицу. Потом отпустил и сказал:
— Клянусь, что никогда не принесу вреда Богдану ради своей корысти. И еще, мать, я знаю, ты не со всеми посчиталась в тот вечер, с кем хотела. Только с тем, кого достать смогла. Обещаю тебе, не знаю, когда это случится, но иуда получит свое.
— Не надо, ничего это не изменит и никого не вернет.
— Надо, мать. Нельзя, чтобы такое без наказания оставалось. Люди в Бога верить перестанут. Ладно, когда оно еще будет, не станем зря разговоры вести. Пойду я в кузню, батю успокою, и пойду Андрея найду, пока они вечерять не сели. Скажи мне только, как ты догадалась, что я не Богдан?
— Да чего тут догадываться. Теперь-то я поняла: ты звал Богдана, когда со мной или с сестрами встречался, потому что притворяться не мог, обнимать нас, целовать, душа, видно, твоя болела. Только разница видна большая, когда ты говоришь, а когда он. Девки-то не замечают — одна малая еще, другая свадьбы дождаться не может, а я все понять не могла, что же это такое, пока ты, Владимир Васильевич, сегодня сам не проболтался. Уж тут я поняла, о чем мне тетка Мотря толковала и что с Богданом случилось.
Как ясно стало мне, что наделала, так и похолодело у меня на сердце — одна думка в голове: кому я душу моего Богдана в руки отдала. Начала я с тобой разговор — должна была понять, что за человек рядом с сыном моим очутился. Был бы ты злой человек, Владимир Васильевич, не встал бы ты из-за стола, тут бы и с жизнью простился за этим столом. Освободила бы я и тебя, и сына своего. То мой грех, мне перед Богом и отвечать. А оставить сына рядом с недобрым, лихим человеком, душу его занапастить — то я бы не смогла.
Только когда руки ты мои к лицу прижал, тогда отпустило меня, поняла: не нужно будет греха на душу брать, прав Богдан, хороший ты человек. Ладно, беги, а то заболтались мы, будет время еще поговорить. Но смотри, при других лишь одно лицо показывай — люди разные бывают, как бы беды не случилось.
