Всю поездку я мечусь от одной крайности в другую, но так ничего и не решив, по приезду иду сразу в душ. К счастью, боль и необходимость быть осторожной, чтобы нечаянно не задеть рассечение, не позволяет грузиться.

Едва сдерживая слезы и посекундно морщась от того, что тут и там щипит, кое-как смываю с себя ужас последних пяти часов. Из душа выхожу с намерением лечь и, как можно скорее, заснуть, а уже завтра на свежую голову решить, что делать дальше.

Однако не успеваю взять полотенце, как дверь в ванную открывается. У меня все переворачивается внутри. Рефлекторно прикрываю грудь и застываю истуканом при виде Сережи. То, как у него бледнеет лицо и меняется взгляд по мере того, как он скользит им по мне, приводит в смятение. Хочется заскочить обратно в душевую кабину или на крайний случай завернуться в полотенце.

Меньше всего мне нужно было, чтобы Сережа видел, что меня, как скотину отхлестали ремнем.  Я надеялась утром скрыть побои под тональником и одеждой.

Увы. Сама не знаю, почему, но мне невыносимо стыдно за то, что со мной сделала мать, да и реакция Долгова пугает. Особенно, когда он сжимает челюсти так, что на щеках начинают ходить желваки, и смотрит застывшим взглядом мне за спину. Только сейчас вспоминаю, что там зеркало.

Скукожившись, обхватываю плечи руками и не могу сдержать слез.

– Сука недолеченная! – выплевывает Сережа, видимо, в адрес Жанны Борисовны и в два шага преодолевает разделяющее нас расстояние. Не выдержав, бросаюсь ему на шею, втягиваю родной до дрожи запах, и меня прорывает, стоит только почувствовать крепкие объятия и эту исходящую, мощнейшую энергетику, дарящую невероятное чувство защищенности, а также уверенность, что этому мужчине под силу все. Абсолютно все! И с ним можно быть просто маленькой, глупой Настькой.

– Девочка моя, – покрывая короткими поцелуями, выдыхает Сережа мне в висок с таким чувством, что я плачу навзрыд. – Шш, все закончилось. Больше никто тебя не тронет, даже близко не подойдет. Не плачь, маленькая, только не плачь.

Он еще что-то говорит, пытаясь успокоить меня. Аккуратно вытирает полотенцем мое дрожащее тело, гладит, целует нежно, трепетно, а я не могу остановиться: плачу и плачу, все сильнее и сильнее, пока он осторожно обрабатывает мои раны перекисью.

– П*здец какой-то! – припечатывает он, видимо, не в силах больше сдерживаться, когда я вскрикиваю от боли, стоит ему только коснуться рассечения на спине. – Дую, Настюш, дую, потерпи немного, – торопливо приговаривает он, обдувая меня. –  Вот ведь тварина озверевшая! Это она чем? Пряжкой что ли херачила?

Я силюсь выдавить из себя ответ, но ничего не получается. Горло снова, будто удавкой стягивает, а глаза печет. Качаю головой и пытаюсь натянуть халат на обнаженное плечо, но Сережа не позволяет.

– Всё, маленькая, молчу. Давай заклеим, чтобы не воспалилась, – осторожно, но настойчиво заставляет он меня разжать пальцы и спускает халат обратно. – Надо будет врача сейчас вызвать, чтобы осмотрел все. У тебя что -то внутри болит? Она только ремнем била?

– Только спина болит. Не надо врача, – отзываюсь еле слышно и, заметив, что Сережа собирается возразить, прошу, вновь заходясь в слезах. -Пожалуйста, Сереж, я не хочу никого не видеть, ни слышать. Она ничего мне не отбила.

Долгов втягивает с шумом воздух. Вижу, что весь кипит и едва держит себя в руках, но держит, за что я ему очень благодарна. Его гнев и возмущение моя психика вряд ли бы выдержала. И он, будто, чувствуя это, ничего не говорит, молча приклеивает пластырь-повязку, а после отводит меня в спальню, где, словно маленькую девочку укутывает в одеяло и, поцеловав в лоб, уходит в гостиную.

– Выпей, немного расслабит и обезболит, – вернувшись, заставляет он меня приподняться на подушках и подносит ко рту бокал с чем -то очень крепким.

Морщусь от резкого запаха и отворачиваюсь.

– Давай, Настюш, тебе надо поспать, – ласково настаивает он.

Не в силах спорить и сопротивляться, все же делаю обжигающий глоток, и едва не отдаю боженьке душу. Мало того, что продирает до самой задницы, так еще и разбитые губы так щипит, что я едва не обссыкаюсь от боли.

Открываю рот в немом крике и истерично машу рукой. К счастью, Сережа тут же приходит на помощь и снова обдувает меня. А я возвращаюсь в раннее детство, когда мама так же дула мне в рот, если я закатывалась плачем. До пяти лет мне предположительно ставили эпилепсию и с меня в буквальном смысле сдували пылинки, боясь очередного приступа, если я вдруг заплачу. Со мной тогда носились, словно с принцессой. После пяти приступы исчезли, а вместе с ними родительская забота и любовь.

Эти воспоминания вновь вызывают слезы. Наверное, это какой-то нервный срыв. Сережа пытается меня утешить: что -то обещает, шепчет нежности, но мне только хуже, поэтому он просто раздевается, ложится рядом, и прижав к себе, баюкает, давая мне выплакаться у него на груди.  Так и засыпаю: измученная, заплаканная, разбитая.

Утро встречает меня томительным, сладким жаром. Чувство, будто вместо крови по моим венам бежит горячая патока, наполняющая каждую клеточку истомой.

Сережа, уткнувшись мне в макушку, сонно ласкает мою грудь и неспешно потирается эрекцией об мою задницу.

Не открывая глаз и не до конца понимая, что происходит, прогибаюсь навстречу и от соприкосновения уже влажной промежности с твердым членом, по телу пробегает дрожь удовольствия и нетерпения.

Завожу руку за спину, и нырнув под резинку боксеров, провожу ладонью вниз по горячему стволу. У Сережи вырывается едва слышный стон, и это так заводит, что я становлюсь отчаянно мокрой. Прогибаюсь еще сильнее, словно кошка, и Сережа, зная, что мне нужно, приспускает трусы, проводит головкой по моим губам, лаская клитор, а после медленно входит в меня, позволяя мне ощутить каждый сантиметр члена. Всхлипнув от наслаждения, судорожно втягиваю воздух и покрываюсь мурашками.

– Не больно, Настюш? – шепчет он, осторожно касаясь губами моей шеи. Качаю головой и сжав его крепкую ягодицу, подталкиваю продолжать.

 Сережа плавно, не спеша, начинает двигаться во мне, нежно лаская и что-то чувственно нашептывая, высекая сладкие искры какого-то совершенно нового удовольствия: тягучего, такого же неспешного, накатывающего теплыми, нежными волнами. Пожалуй, я впервые почувствовала разницу между «трахаться» и «заниматься любовью». Долгов меня сейчас именно любил, а не просто трахал, и я любила его в ответ. Чисто, без примесей ревности, похоти и горечи. Это было щемяще, до мурашек нежно. Каждое его проникновение, каждый поцелуй и слово. Мне было непередаваемо хорошо, и я тихо, протяжно стонала, тая от этой нежности. Буквально. Там внизу звучали не самые красивые, влажные звуки, но они ничуть не портили того необъяснимого, прекрасного, что звучало где-то глубоко внутри.

Оргазм накрыл меня той же мягкой, ласковой волной. И когда Сережа кончил следом, я почувствовала себя такой удовлетворенной, какой не чувствовала никогда. Даже, когда, словно в припадке содрогалась всем телом на его члене от кайфа; даже, когда рыдала от облегчения и орала, как дикая, захлебываясь наслаждением – все это разительно отличалось от этого заполнившего меня изнутри умиротворения, счастья и приятного бессилия.

– Доброе утро, маленькая, – шепчет Сережа, целуя меня в плечо и осторожно выходит из меня.

– Доброе, – отзываюсь с блаженной улыбкой, потихонечку засыпая.

– В душ пойдем?

– Мм…давай еще немножечко поспим.

– Не выспалась? – не столько уточняет он, сколько просто поддерживает разговор и ласково проводит по моим волосам своей широкой ладонью. Я чувствую его теплый взгляд, и меня так пробирает от этого простого в сущности, незамысловатого жеста.

Наверное, когда мужчина любуется тобой спящей – это его тихое признание в любви.

– Что хочешь на завтрак? – спрашивает он, когда я уже почти засыпаю.

– Тебя, -шепчу, прижимаясь к его горячему, словно печка, сильному телу.

– Это само собой, – посмеивается он. – Ну, а кроме?