Это была поважнее услуга, чем принести бабушке хворост. Он мог предупредить о беде. Он всё расскажет Анне Фёдоровне, Раиной маме, пусть она уведёт в лес бабушку, а уж там он позаботится о ней.
Мальчик летел в Печеиёво как на крыльях, и всё же он опоздал.
В доме у Анны Фёдоровны плакали дети. Трое на печке, Оля за занавеской, а маленький Павлик выполз навстречу Саньке из-под стола.
— К нам П-палач п-приходил, — заикаясь от страха, сказал Павлик.
Оля, всхлипывая, вытерла нос занавеской.
— Палач нашу мамку забрал. И тётю Галю. И Ларину бабку. Всех позабрали в штаб.
Кто пустит в штаб мальчишку, деревенского оборвыша? Но напротив штаба был огород, засаженный картошкой. Санька залез туда и затаился в борозде.
Он смотрел на пустое штабное крыльцо, на закрытые наглухо окна и думал о рябом, низколобом солдате. От этих мыслей у мальчика начало ломить спину, точно и по ней прошлась плеть Палача.
Стал накрапывать дождь. По стёклам стекали капли, словно окна плакали.
Дверь штаба отворилась, и двое солдат что-то вытащили на крыльцо. Сперва Санька подумал — тюк, но потом разглядел, что тащат человека и у этого человека седые волосы, выбившиеся из-под платка.
— Бабушка! — задохнулся Санька.
Сбросив свою ношу на траву, солдаты вернулись в штаб. Бабушка лежала неподвижно. Убили её или она была ещё жива?
Пока мальчик раздумывал, как к ней пробраться, чтобы по дороге не остановил часовой, на улице показался человек. Санька терпеть не мог печенёвского старосту, но сейчас был просто-таки ему рад. Старосту не остановят, он и поможет бабушке: ведь это его мать.
Бабушка жива, бабушка просит о помощи — вот она зашевелилась, царапает землю руками, а не может встать.
Но печенёвский староста притворился, что ничего этого не видит. Потупив глаза, он торопливо прошёл мимо.
Слышал ли он мальчишеское ругательство, которое понеслось ему вслед?
Выждав, чтоб часовой повернулся к нему спиной, мальчик выскочил на улицу. Но его опередили две женщины. Они тяжело спустились со штабного крыльца, подняли бабушку и под руки повели с собой.
Санька догнал их и, громко шмыгая носом, пошёл рядом.
— Тётя Нюра! Тётя Галя! Вас насовсем отпустили?
— А что с нас взять? Мы ничего не знаем. Да если бы и знали, разве скажет мать на своё дитё?
— Они вас били?
— Всыпали нам плетей. И на бабушку Палач замахнулся, только она со страху сомлела. Вот офицер и велел: «Уберите эту падаль за дверь».
— Это они будут падаль, — скрипнул зубами Санька. — Партизаны им отомстят!
— А ты болтай меньше. Иди-ка домой, Саня! Мы бабушку спать уложим и подле неё посидим.
…Сидя возле бабушкиной постели, Галина Ивановна чутко прислушивалась к шуму дождя. Про себя она твёрдо решила, что в эту же ночь, захватив своих младшеньких, уйдёт к партизанам. Муж у неё коммунист, а теперь немцы знают, что дочка её партизанка, — оставаться в деревне ей больше нельзя.
Вроде и дождь кончился. Самое время идти.
— Кажется, заснула. — Галина Ивановна встала с лавки. — Ты ещё побудь с ней, Нюра. А мне пора.
— Я не сплю. — Бабушка с усилием открыла глаза. — И куда ты, Галя, уходишь, знаю. Когда моя Ларушка уходила с подружками в партизаны, я тоже всё знала и тоже не спала. Да не сказалась. Зачем, думаю, голубку мою расстраивать, силы перед дорогой у ней отнимать…
Опустив глаза, стояли женщины перед бабушкиной постелью. Они боялись, что бабушка не сумеет сохранить тайну, а она хранила эту тайну с самого первого дня.
Галина Ивановна наклонилась, и бабушка, словно благословляя, положила на её голову свою худую руку:
— Иди с богом, Галя! Увидишь там Ларушку — передай: будет возможность, отпросилась бы на часок с бабкой проститься. Бабка-де стала плоха.
— Будьте спокойны, бабушка! Я передам.
Галина Ивановна ошиблась, думая, что дождь кончился. Небо было мокрое, чёрно-блестящее, как лужа. Редкие звёзды то тускло блестели, то исчезали — как будто лопались, как лопаются в луже пузыри.
«Вчера тоже был дождь, и позавчера, — подумала Галина Ивановна. — Пожалуй, рожь ляжет. А впрочем, нам её не жать».
И женщина пошла своей дорогой, не заметив прижавшуюся к забору фигурку.
Фигурка ещё немного выждала и вышла из засады. Мокрые волосы на затылке у мальчика слиплись в косичку, с косички текло за шиворот — Саньке это было всё равно. Держа в руке камень, он смерил глазом расстояние до окон старостиного дома и прицелился.
— Это тебе за бабушку, гад!
Сперва грохнуло, бухнуло, потом послышался острый режущий звон: на завалинку посыпались осколки разбитого стекла.
— Прямое попадание! — на слух определил Санька и, очень довольный, скрылся в темноте.
В дождливый вечер в деревне ложатся рано. На улице в Тимонове не было видно ни одного огонька. И раньше всех погасла коптилка в доме у Юриных.
Два года назад его окна вечерами светились подолгу: тимоновскую избу-читальню охотно посещала молодёжь. Немцы закрыли эту избу-читальню, и дом был возвращён его прежнему владельцу, раскулаченному Юрину. Жена Юрина, Марфа, славилась своей жадностью: она укладывалась спать с курами, лишь бы не жечь фитилёк.
У Юриных уже спали, когда в дверь раздался нетерпеливый стук. Хриплый голос что-то прокричал по-немецки, приказывая отворить.
В темноте с треском вспыхивали и гасли короткие синие огоньки. У хозяйки дрожали руки, она только с третьей спички зажгла фитилёк.
В избе запахло дождём. Этот запах шёл от мокрых волос и платьев двух девочек, которых патруль вытолкнул на середину избы.
Одна из них, худенькая, темноволосая, стояла на свету и, вскинув кудрявую голову, рассматривала стены. Вид у неё был независимый, словно она очутилась здесь не потому, что её задержали, а потому, что ей самой было любопытно зайти. Другая, белоголовая, постарше и поосторожней, держалась в тени, но именно её и узнала хозяйка.
— Антон! — позвала она спавшего за занавеской мужа. — Проснись, Антон, погляди, к нам привели печенёвскую Райку! С какой-то подружкой…
Антон лишь храпел в ответ.
— Где же ты, Райка, пропадала? Говорили: в Германию тебя свезли.
— В Германию теперь не возят, — усмехнулась Рая, — дорога стала плохая.
— Да ну? И где ж ты теперь живёшь?
— У тёти. Помогаю ей, она хворая.
— Выходит, что за тётю тебя патруль задержал?..
— Просто получилась глупость: пошли мы с подружкой наниматься рожь жать, а тут патруль. Конечно, разберутся — отпустят. Жаль, что вас разбудили, побеспокоили зря.
— Подумать, Райка Михеенко меня жалеет! А когда мой дом отбирали, где были голодранцы Михеенки? Жалели они тогда меня?
Поблёскивая мокрыми плащами, патрульные стояли в дверях, прислушиваясь к разговору. И хотя не было переводчика, чтоб им перевести, но самое главное они поняли: в этом доме девчонок, которых они привели, не только знают, но и не любят. Значит, здесь, под присмотром хозяйки, можно оставить задержанных до утра.
— Утром будем забрать, ты гляди ночь! — уходя, приказал хозяйке патрульный.
Лицо женщины вытянулось: не спать всю ночь из-за паршивых девчонок! Но она не посмела спорить с патрулём.
Злобно скривив губы, хозяйка швырнула под ноги девочкам тряпку:
— Весь пол мне заследили, мокрохвостки! А ну, подотрите за собой и ступайте на печку спать! Да чтоб мне ночью без глупостев!
Повязавшись платком, хозяйка, зевая, села у окна и зевком задула коптилку.
За окном, шурша, как зёрна из мешка, сыпались на крышу, на крыльцо, на землю крупные капли дождя.
«Всё из-за него, — слушая шорох капель, с горечью думала Лара, — всё из-за этого несчастного дождя…»
Тимоново лежало на пути к той деревне, куда девочки были посланы в разведку. Будь хорошая погода, они бы обошли Тимоново, не рискуя показаться в знакомых местах. Но в дождь они решили идти напрямик: в дождь все дома, никто не встретится.
На тимоновском поле их соблазнила спеющая рожь. Голодные девочки налетели на неё, как воробьи на коноплю. Они шелушили мокрые колючие колосья, выбирая из них зёрна.
