— Ты куда? — удивилась хозяйка.
— Хочу посмотреть в окошко: нет ли кого на улице?
На самом деле Лара хотела проверить: может ли она, как раньше, встать по-балетному на носочки. Так как обувь сейчас у девочки была грубая, неудобная, то пришлось опереться о подоконник.
Лара приподнялась на носки и сейчас же опустилась, отпрянула от окна. Она увидела: по улице движутся солдатские каски.
— Немцы! — крикнула девочка. — Сюда идут немцы!
Ступив на берег озера Язно, партизанский разведчик мог считать себя дома. Но в этот вечер Рая и Фрося, вернувшись с задания, нашли партизанскую переправу разгромленной: ни плота, ни часовых.
Двое парней, Сеня и Анатолий, доламывали стоявшую на берегу сторожку. Они сказали девочкам, что, по слухам, немцы сегодня ворвались в партизанский край и партизаны отступили глубже в леса.
— Сделаем из стены плот, — сказал Анатолий, — будем догонять своих. А ну, налегайте, девчата!
Вчетвером они дотащили бревенчатую стену до озера и спихнули её в воду. Кое-где по кромке виднелся лёд, бесцветный и сахаристый, как ломтики незрелого арбуза.
— Да выдержит ли этот плот четверых? — забеспокоилась Фрося.
— Пятерых должен выдержать. Ещё к нам бежит кто-то!
Продираясь сквозь кусты, на берег выбежала девушка. Клетчатый платок сбился на затылок. Валя держалась руками за горло, будто её что-то душило.
— Лару взяли! — крикнула она.
— Где взяли? Почему ты её оставила? Говори!
И, давясь слезами, Валя стала рассказывать, что дом окружили, оба партизана в перестрелке были убиты, и Лара, подобрав автомат, стреляла по немцам из окна, пока не кончились патроны.
Немцы ворвались в избу. Хозяйка пыталась спасти девочек, пробовала выдать разведчиц за своих дочек. Говорила, что стреляли парни, которых она не знает и только потому пустила в дом, что они грозили оружием.
Сперва немцы как будто ей поверили, но с ними был один человек-предатель. Он, показывая на Лару, сказал офицеру: «Партизанка», и Лару увели.
— Может, ещё убежит… — Фросе не хотелось верить: ведь она убегала не раз.
— Ой, не убежит… — простонала Валя. — Немцы злые, чуют, что их власти конец. И потом, у неё граната. Уже слышно было, что немцы в сенях, и вдруг я вспомнила, что у меня под ватником на поясе висит граната. Спрашиваю Лару: «Что делать?» Лара говорит: «Дай её мне». И я дала.
— Ну, если у неё была граната… — замигала глазами Рая и отвернулась.
— Нет, нет, — протестовала Фрося, — не верю, не хочу, не буду верить, пока всё не узнаю сама!..
…7 ноября 1943 года 6-я Калининская партизанская бригада соединилась с частями Красной Армии. Рая и Фрося вновь стали мирными жителями. Не по заданию, а сами, по зову сердца, они пришли в освобождённое Игнатово.
И там им рассказали о Ларе.
… - Взять её! — приказал офицер, и солдаты окружили Лару.
— Не трогайте меня! — быстро сказала девочка. — Я пойду сама.
Ей было отвратительно их прикосновение, а главное, она боялась, что они обнаружат гранату, спрятанную в рукаве.
Что ж, если её рукам не придётся больше носить книги в школу, то бросить гранату они сумеют. Только, конечно, не здесь. Здесь Валя, хозяйка, дети… Она не погубит своих.
Лара простилась с ними молча, одними глазами. Застывший у двери мальчик своими вихрами напомнил ей Мишку. Проходя мимо, она украдкой погладила его по голове.
Офицер сказал, что надо обыскать арестованную, и конвой отвёл девочку в соседнюю избу.
Там никого не было, кроме лежавшей на печке старухи. Свесив седую голову, она молча смотрела на немцев усталыми, выцветшими от слёз глазами.
«Надо отойти подальше и бросить так, чтоб не убило бабушку», — подумала Лара.
Она наметила себе место: у окна в заднем углу избы.
Мимоходом девочка бросила быстрый взгляд в окно, и ей этого было достаточно. Она успела заметить, что по огороду бегут, спотыкаясь, трое: бежит Валя, бежит мальчик, бежит хозяйка с малышкой на руках.
Они спаслись. Все спаслись: и малышка, и этот вихрастый мальчонка. Они будут жить. Как хорошо!
Чтобы заслонить их, Лара стала к окну спиной и прощальным взглядом обвела горницу. Стены были оклеены старыми, пожелтевшими от времени газетами.
Девочке бросилось в глаза напечатанное крупными буквами слово «концерт».
Шесть лет назад Лара впервые в жизни попала на концерт. Её не хотели пускать: ну что она поймёт, ей будет скучно — мала! И верно, сперва было непонятно: почему потушили свет в зале, когда смотреть не на что, никакого представления на сцене нет.
Но вот заиграл оркестр, и девочке показалось, что зал вновь засиял, даже ещё ярче, чем прежде, что со сцены в зал волнами льётся невидимый, удивительный свет. Этим светом была сама музыка.
Девочке и сейчас почудилось, что она слышит те же сверкающие, гордые, величественные звуки. Они заполняют всё, как разливающаяся по небу заря. Это музыка победы, музыка торжества.
Всё равно будет по-нашему на нашей земле!
— Показывай, что у тебя в карманах! — крикнул офицер.
— Гляди! — широко размахнувшись, Лара швырнула гранату.
Немцы попадали на пол.
Старуха на печке покорно закрыла глаза: «Слава тебе, боже! Всем моим мученьям конец».
Но, не услышав грохота взрыва, старуха с удивлением снова открыла глаза. Она увидела, что маленькая партизанка, смертельно бледная, стоит, бессильно прислонившись к стене.
Солдаты вскочили с пола и бросились бить девочку.
Валина граната не взорвалась.
Рассветало скучно, неохотно — по-зимнему. Наконец занялось утро — холодное, но безветренное. Над деревней стояли неподвижные, словно примёрзшие к небу, низкие облака.
— По небу видать: быть снегу, — сказала Саньке мать, помешивая угли в печке, — и вороны вечор кричали, тоже к снегу. Занесёт дорогу, завьюжит, а мы с тобой так хворостом и не запаслись…
И она укоризненно посмотрела на сына. Путаясь в рукавах, мальчик торопливо натягивал на себя кацавейку.
— Ты куда собрался?
— Надо! — буркнул Санька.
— Да ты совсем от рук отбился! А вот возьму и не пущу!
Санька растерянно заморгал. А что, если вправду рассердится и не пустит? Она нравная, с неё станет. Хоть правдой, хоть хитростью, а надо улизнуть.
— Мама, я же хотел за хворостом…
— Вот это другое дело!
Мать стояла к нему спиной, поворачивая ухватом горшки в печке, но голос у неё подобрел:
— Верёвку возьми — вязать вязанки, хворост выбирай покрупней и посуше, да…
Но дверь уже хлопнула. Мать обернулась: лохматая верёвка по-прежнему лежала на лавке, а Саньки и след простыл.
Не разбирая дороги, мальчик, как заяц, бежал по зелёному ковру озимых. Потом по колючему жнитву, потом по чёрно-лиловым мёрзлым глыбам вспаханной под пар земли. Санька спотыкался, падал и снова бежал, пока не выбрался на большак.
Он не мог объяснить матери, почему он должен был уйти из дома, но он должен был это сделать. Он хотел попрощаться с Ларой.
Когда в деревне заговорили, что в Игнатове немцы схватили кудрявую глазастую девочку-партизанку, у Саньки заныло сердце: это она, она!..
Говорили, что эту партизанку должны казнить, потому что она, кроме всего прочего, бросила гранату — хотела подорвать и себя и немецких солдат. И Санька решил, что если Лару повезут на расстрел в Пустошку, то обязательно по большаку.
Когда Санька вышел на большак, в воздухе начали кружиться снежинки. Так и должно было быть: на кусте бурьяна, словно два краснощёких яблочка, сидели два снегиря, а известно, что эти птицы прилетают к нам с первым снегом.
Они тоненько пересвистывались, и мальчик вмешался в их разговор.
Санька ловко подражал голосам разных птиц, мог одурачить даже осторожную кукушку, но сегодня он охрип — снегириный серебряный пересвист у него не получился.
Птицы улетели. Мальчик остался на дороге один.
Он передавил ногами весь лёд на лужах, но, как ни прыгал, согреться не мог. Кацавейка на нём была старая, выношенная, а ждал он долго. Уже колеи на дороге побелели — столько в них насыпало снегу. Когда цветут тополя, точно так же в каждой ямке белеет пух.
