И, словно в ответ девочке, оконное стекло задребезжало.

Кто-то снаружи постучал по нему пальцем: тук, тук, тук…

Партизаны поверили, что она пригодится. За ней пришли! Девочка прильнула к окну, но вместо мужского баса она услышала писклявый мальчишеский голос:

— Лариска! Я жду. Давай выходи.

Это стучались не люди из леса, это стучался Санька. Он уже давно побирался, и бабушка давно посылала с ним Лару, но девочка уверяла бабушку, что она заработает.

— Вот увидишь, я заработаю. А просить милостыню мне стыдно. Потерпим ещё немного, баб!

Бабушка долго терпела, зная, как трудно заработать зимой в разорённой, нищей деревне. Но вчера больная, голодная бабушка заплакала:

— Господи! Чем так мучиться, прибрал бы ты меня поскорей!

И Лара не выдержала. Хорошо. Если Санька завтра пойдёт побираться в Тимоново, пусть он ей постучит.

Вот он и постучал.

Причесаться было недолго: все деревенские девчонки, боясь сыпного тифа, подстриглись. И у Лары теперь были короткие волосы. Одеться тоже было недолго. Но девочка медлила.

Имеет она право в последний раз спросить бабушку: «Может, потерпим ещё немного, баб?»

Из-под рваного одеяла высовывалась бабушкина рука, плоская от худобы, как дощечка. А что, если бабушка умрёт? Умрёт из-за того, что её гордая внучка стыдилась просить милостыню? Как будто со вчерашнего дня рука стала меньше. Как будто рука тает.

Нет, раздумывать нечего. Надо сегодня же принести из Тимонова хоть несколько корок. Бабушка больше не может терпеть.

Печенёвские крыши скрылись вдали. Теперь ничего не было видно, кроме снега и неба, белёсого как снег.

Порывами налетал ветер, перемешивая белое небо с белой землёй. Дорога начинала струиться, и Ларе казалось, что это уже не дорога, а серебристая река. Они плывут против течениями их сносит. Вон как уже далеко отнесло мальчика и девочку — беженцев, которых Санька зазвал в компанию. Они не могут поспеть за своим вожаком.

— Саня, надо бы подождать ребят.

— Да с этими косолапыми нам до ночи не дойти! Эй, вы! Заснули или примёрзли к дороге? Долго ещё вас ждать?

Девочка не обратила на Санькин окрик никакого внимания. Иногда она останавливалась, низко нагнув голову, будто чего-то искала; иногда шумно всплёскивала руками. Слышно было, как она разговаривает сама с собой.

Но мальчик, прибавив шаг, догнал нетерпеливо поджидавшего его Саньку.

— Она тебе кто? — Санька кивнул на девочку. — Сестра?

Мальчик испуганно заморгал.

— Сестра.

— Дурочка, что ли?

— Не… Хворая. Пожара испугалась. Немцы нашу деревню пожгли.

— Хворым надо дома сидеть. Зачем ты её на мороз поволок?

Мальчик потупился.

— Её люди жалеют. Ей другой раз даже сала дадут.

— Эх! — скрипнул зубами Санька. — Ну ладно. Сейчас не об этом разговор. Пусть голова у неё дурная, но ноги-то не дурные? Может она скорее идти?

— Не… Шибче она не может. Ноги стоптала. Мы сдалёка, с Белоруссии. Всё бегли и бегли. Хотели от немца убечь.

Больная девочка, оставшись одна, встрепенулась и начала торопливо ковылять по дороге. Санька угрюмо рассматривал её ноги, замотанные тряпьём.

— Так, так…. - подбадривал сестрёнку мальчик-беженец. — Вы говорите «дурочка», а я вам скажу: наша Марийка всё понимает. Дай немец ей хлеба — какая бы она ни была голодная, у немца не возьмёт.

Больная девочка вплотную подошла к ребятам, но её странно блестевшие глаза смотрели мимо.

— Чуете? — Лицо больной исказилось от страха. — Чуете? Палёным воняет. Опять немцы кого-то жгут.

— Не слушайте её, — вздохнул мальчик, — ей всюду пожар чудится.

Санька для проверки шмыгнул носом.

— А вот и не чудится. Точно: палёным воняет. Понюхай-ка сам.

Четыре носа нюхали воздух, щекотно пахнувший дымом. Ребята шли по запаху, как по следу. Запах становился всё гуще.

Вдали блеснуло пламя, особенно яркое среди снежной белизны. Горело не в деревне, горело на берегу реки.

— Фыо! — свистнул Санька. — Не бывать нам сегодня в Тимонове!.. Ведь это горит тимоновский мост!

Когда четверо оборвышей добрались до речки, деревянный мост уже догорал. Между сваями по-весеннему темнела полынья. В ней, как чёрные сомы, плавали головешки.

Снег возле моста был волосатый от усыпавшей его сенной трухи.

— А куда же девались фрицы? — Санька посмотрел в сторону Тимонова, где стояла немецкая часть. — Почему не любуются на свою работу? Подожгли мост и смылись? Эге! Едет машина. Ребята, в засаду, за мной!

Все побежали, а больная девочка упала и стала ползти по снегу на карачках. Девочкин брат и Санька подхватили её под мышки и уволокли за бугор.

Санька выбрал удобный наблюдательный пункт. Восемь ребячьих глаз следили за немецкой машиной, которая, ныряя по ухабам, подъехала к речке. Из машины выскочили немцы и тараканами забегали по снегу.

— Ругаются, — пояснил Санька, прислушиваясь к немецкому говору, — вроде им не понравилось. Вроде им это в диковину самим.

Офицер угрюмо смотрел на дымящиеся сваи. Потом он что-то сказал сопровождавшему его солдату, и тот отправился на разведку к полынье. Но лёд под ним зашипел, и солдат зигзагами побежал к берегу. Видно, он здорово перетрусил. Даже спина у него была испуганная.

За бугром злорадно хихикнули.

— Не нравится, — ёрзая животом по снегу, повторил Санька, — лопни мои глаза, не нравится. Как же теперь они будут ездить по деревням, грабить народ? Сами себе напортили, дураки!

Сами? Лёжа на снегу рядом с Санькой, Лара жадно вглядывалась в трепещущий на ветру огонь. Нет, не сами.

Если она раньше только смутно догадывалась, то теперь она знала наверняка. Люди ушли в лес не для того, чтобы прятаться, а чтобы бороться с врагом. И огонь у реки для девочки был сигналом, что борьба началась.

— Ребята! — Голос Лары звенел от волнения. — Это не немцы. Это партизаны. Слышите: это наши во вред немцу сожгли мост!

— Наши! — как эхо, повторили мальчики, а больная девочка по-птичьи радостно пискнула.

Машина повернула обратно к Тимонову. Немцы не рискнули переезжать речку по льду. Ларе даже стало жарко от радости. Вот когда она может крикнуть немецким солдатам их же обидное слово:

— Цурюк!

Больше Лара не хотела прятаться. Она стояла во весь рост, и ветер развевал её кудрявые волосы.

— Цурюк! — подхватили мальчишки, выскакивая из-за бугра.

Они прыгали по снегу, как зайцы. Они танцевали какой-то дикий, бешеный танец. Только больная девочка не могла прыгать на своих стёртых ногах. Но она усердно хлопала в ладоши, приговаривая:

— Цурюк! Цурюк! — И вдруг она взвизгнула: — Ой, лихо! Никак, немцы вертаются!

Все бросились врассыпную — кто куда.

Тимоновский мост починили, он сгорел снова. Он горел шесть раз, но деревенские мальчишки уже не считали это событием. Горели другие мосты, казармы, продуктовые склады. Взрывались на минах машины. Партизаны громили немецкие гарнизоны. На дорогах находили трупы неизвестно кем убитых немецких солдат.

Фашисты не могли понять: где и когда ожидать удара противника. Он нападал внезапно, он был неуловим. Порой фашистам казалось, что с ними воюют не только люди, но берёзы и ели, холмы и болота — вся захваченная ими чужая земля. Немцев стала не на шутку тревожить эта разраставшаяся партизанская война…

Как-то летом, придя в Тимоново, Лара увидела толпу перед домом, где раньше был сельсовет. Должно быть, немецкий офицер сообщал что-то важное, если сюда согнали даже стариков и детей. Пока переводчик, запинаясь, подбирал нужные слова, офицер, словно кого-то выискивая, всматривался в толпу. Его узкое вытянутое лицо напоминало морду щуки.

— …приметы двух Иванов, — донеслось до Лары. — Иван-главарь — глаза голубые, волосы русые, возраст тридцать лет. Иван, его помощник, возраст четырнадцать лет.

Толпа всколыхнулась.

— Господи! — прошептала женщина, стоявшая возле Лары. — До того невтерпёж стало народу — дети пошли воевать!

— …они не есть солдаты, они есть бандиты. Сегодня они стреляют немца, завтра будут стрелять тебя и тебя! — Переводчик несколько раз ткнул в толпу пальцем. — Немецкое командование предупреждает: кто кормит и прячет бандита, тот сам есть бандит и будет казнён. Однако разумный русский человек, который поможет ловить бандита, получит награда…