Искать свои сюжеты и типы было Павлову нетрудно… Но «светленького» — светленького-то у него и не находилось.

Что было в его жизни светленького? С самых первых дней проследи ее, и то вряд ли что-нибудь найдешь…

Безрадостное детство в уездном городишке, в жалкой чиновничьей семье: ограниченный и черствый отец, больная мать, не имевшая сил ухаживать за десятком детворы. Ученье в гимназии, попреки отца, тупая зубрежка — трудно было без репетитора: латынь и математика до отчаяния доводили… Ни детских радостей, ни развлечений; а с четырнадцати лет беготня по урокам.

Нет! Было-таки хорошее время: это — университет, студенчество. Кое-как сколотили ему на дорогу, добыли два-три рекомендательных письма, и отправился он в большой университетский город. Что-то как будто улыбнулось: нашел уроки, попал в новую среду, стал читать, работать, спорить… Выяснилось стремление писать; жизнь показалась прекрасной, значительной и важной… Силы хоть отбавляй… Тут он и познакомился с Анютой.

Господи… Да вот он, сюжет для пасхального рассказа: ведь это так было… Да, да! В первый раз Анюта поцеловала его на пасху; каких-нибудь двенадцать лет тому назад, а ведь совсем было из памяти все ушло… Но ведь и у них была своя поэма, и какой она казалась новой, необыкновенной, пленительной!.. Как свежи были чувства и ярки мечты! Как окрыляла любовь!..

Чего же думать? Вот тема. Вот и писать!..

И он лихорадочным движением обмакнул перо в чернильницу и быстро, нервно, с заблестевшими от удовольствия глазами, принялся писать.

Писал, и перо легко летало по бумаге, словно он давно думал о том, что пишет, а там где-то позади сознания проходила посторонняя работе мысль:

«Тебе же — твое!.. О тебе вспоминаю, напишу — на тебя же пойдет… Только живи!..»

Он писал о том, как они встретились.

Господи! Это было так обыкновенно, но воспоминание вдруг все окутало розовой дымкой и придало всему прелесть поэзии, от которой давно, давно отвык Павлов…

Описывал он просторный провинциальный дом, с бездной мезонинчиков, балконов, чуланчиков, лестниц; в котором жил старый профессор. Описывал всю его громадную семью: добродушную, толстую профессоршу, кучу детишек и молодежи, населяющую старый дом. Описывал и сироту-племянницу, жившую у профессора, — тоненькую, воздушную, розовую девушку с тяжелыми темно-каштановыми косами, отливавшими в завитках золотом. Описывал и огромный, запущенный сад, по провинциальному окружавший весь дом с трех сторон, его тенистые прямые аллеи лип и сосен, на стволах которых в час заката красными огнями играло солнце, — и в этом саду маленькую сторожку, где когда-то жил садовник у прежних владельцев и куда поместили теперь студента-репетитора. И встречи в этом саду, и прогулки, и бесконечные разговоры — с весны до весны, целый год, под зелеными, почерневшими или белыми деревьями.

И новую весну — и первую пасху, которую встречал студент в чужой семье. Пасха была поздняя, весна ранняя. Мягкий южный воздух торопил деревья распускаться, цветы расцветать. Всюду стоял клейкий запах первых листов молодой тополи, все было покрыто нежно-облачной первой зеленью. В церкви все стояли с цветами, и цветами убрана была вся церковь. Как светло и радостно было в ней, и как светла и радостна была та, на которую глядел студент, как шло к ней белое платьице с букетом свежих фиалок у тонкой шейки… Когда запели «Христос воскресе», зазвонили колокола и вся всколыхнувшаяся толпа обнималась, приветствуя друг друга, — она взглянула на него. Вся порозовела под его взглядом, свеча задрожала в ее руке… Но она не похристосовалась с ним.

Он в отчаянии ушел из церкви — не пошел к ним разговляться; вернулся в свою сторожку, чуть не плача, и бросился ничком на постель.

Вдруг легкий стук раздался — кто-то тихо-тихо постучал в окно…

Все задрожало в нем. Он кинулся к двери — она стояла там, вся бледная, в своем белом платьице, с накинутой на плечи косынкой.

— Вы!.. Вы!..

— Я… Пришла… Вас просит тетя прийти к нам разговляться.

Оба дрожали.

— Вам холодно?.. — встревожился он.

— Нет, что вы… Такая ночь…

Действительно, была теплая, чудно теплая ночь. Молодой месяц стоял на темно-голубом небе; жидкие ветви деревьев бросали узорные тени на песок дорожек. Пахло только что высаженными в грунт гиацинтами, пахло еще чем-то тонким и прелестным… Это были фиалки, приколотые к белому платьицу…

— Отчего вы не пошли к нам? Вы на меня… рассердились?.. — прошептала она.

— Что вы?.. За что?..

— За то, что я… не похристосовалась с вами… я при всех не могла… — совсем шепотом закончила она.

— А теперь?.. — чувствуя, как у него холодеют руки, спросил он.

— А теперь…

И вдруг она беспомощно, по-детски прижалась к нему, поникнув головкой и шепча:

— Христос воскрес!..

И первый поцелуй их был чист, как эта ночь, как этот аромат фиалок…

— Куда лезешь в сапожищах-то! Ишь кухню к празднику наследил!.. Я подам!..

Павлов вздрогнул от неожиданности и провел рукой по лбу. Хлопнула дверь. Перед ним стояла Фекла и, протягивая ему клочок бумаги, поясняла:

— Из больницы пришел… Говорит, требует вас наша барыня… Плохо ей, говорит…

Павлов вскочил. Трясущимися руками он распечатал записку. В глазах у него помутилось… На бумажке стояло нервными, дрожащими каракулями:

«Приезжай проститься, ради бога — Петю»…