А боги уже существовали — древние боги, могущественные и многочисленные. Они глядели вниз, за всем наблюдали, взбаламучивали моря, шаря пальцами в иле. Все происходило в тусклом свете, в промозглом предрассветном мареве. Горы сотрясались, пятились и ворочались, будто прекрасные горбатые звери, которые отряхиваются от воды. И вот над ними взошло солнце, все согревая, разжижая туманы, рассылая по всем морям бесчисленные шаловливые танцующие блики. Боги покатились со смеху, а горы опять стали выкарабкиваться из ила, то и дело оскальзываясь, покуда не создали устойчивый облик дотоле бесформенной Земли. Звучало пение, катящееся подобно колесу, хотя не существовало ни «переда», ни «зада», было лишь осознание непрерывности, гигантских перемен, грандиозного вечноприсутствия Времени, Камни формировались, рассыпались в прах, вырастали снова, становились то твердыми, то текучими, покуда суша не приобрела свой нынешний вид. Так образовались обширные пастбища, поля и поросшие травой горы Страны Ангелов, у которой еще не было этого названия. Рейф увидел бесчисленные стада животных, бродящих по травостоям, следующих по кругу за кружащимся солнцем, и первых существ, напоминающих людей. Они были исполнены ярости, они дрались, и рубились, и складывали круги из камней в пустынных просторах, где гулял ветер; на кремнистых склонах они вновь и вновь находили трупы богов. Но боги уже намаялись, с севера подступали льды, солнце утонуло в собственной крови, наступил холод и мрак, оцепенение и зима.
И вот в пустоту явился Он; но то был не восславляемый Вселенской Церковью Христос. То был Бальдур — Бальдур Великолепный, Бальдур Вечноюный. Он шагал по земной тверди, и лицо его сияло яко солнце, и Древние люди в восхищении падали ниц пред ним. Обжигая морозом, ветер шарил по кругам из камня; и люди во мраке молили о даровании весны. Тогда Бальдур подошел к дереву Игд-разилю… «Какому-какому дереву?» в отчаянии мысленно вскричал Рейф, и голос прервался для смеха и беззлобно объяснил: «Игдра-зилю, великому Ясеню Мира, ветви коего пронзают основание рая, а корни змеятся по преисподней…» Бальдур подошел к Древу, где Ему предстояло умереть за грехи Божьи и человеческие; и они пригвоздили Его к Древу, повесили на пробитых ладонях. И все сошлись восславить Его, а тем временем кровь Его хлестала, растекалась струями и рассыпалась светящимися брызгами, и Он висел между преисподней, обиталищем Троллей и Великанов, повелителей Мороза, Огня и Гор, и Семью Небесами, где в Валгалле Тив, и Тхунор, и старый Вотан трепетали перед величием сотворенного.
От Его крови распространилось повсюду тепло, вернулся солнечный свет и выросли травы и полевые цветы, и кругом защебетали птицы, ища себе товарища вить гнездо. А вот наконец-то и церковь пришла, выйдя с востока, — властная, колокольнозвонная, сметая с алтарей медные свадебные пироги, а люди тем временем истребляли друг друга в битвах, досаждали друг другу, заливали землю кровью, потом стали строить города, сигнальные башни, роскошные замки, залитые светом. Древние боги ушли восвояси, а также эльфы, Призраки пустошей, каменные идолища — и унесли с собой изошедшего кровью прекрасного Господа. Напрасно священники взывали к Нему, именуя Христом, рассказывая, будто Он умер на дереве на горе Голгофе. Папский флот поплыл во все концы света, Англия пробудилась, в каждом очаге зажегся огонь, кругом все застучало, зажило, — но кровь Бальдура что ни весна течет снова и снова. Так и завершилась, вернувшись к самой себе, Великая легенда, на пересказ которой потребовались дни, а может, и недели…
Печка погасла, в башенной комнате было холодно. Рейф лежал неподвижно, с сознанием, что очень и очень болен. Семафорная площадка была царством коричневого и ясноголубого. Сочный коричневый цвет древесины, оранжевость рычагов управления, кремовость досок. А голубое исходило от неба, просачивалось через окна и дверь, отражалось бледными веретенами света на давным-давно безмолвствующем семафоре. Сама девушка была коричнево-голубой: смуглая кожа, платье и лента на голове — ледяной голубизны. Она наклонилась над ним с улыбкой, и вся тревога ушла. «Лучше, — пропел милый голос, — тебе теперь лучше. Тебе совсем хорошо».
Он сел на постели. Слабость неимоверная. Девушка отбросила одеяла, и тело окатило холодным воздухом, покалывающим кожу, как холодая вода. Он спустил ноги с койки, с помощью девушки встал. Рейф начал было оседать, рассмеялся и выпрямился, слегка пошатываясь. Ступни ощущали шероховатость пола. Он посмотрел на кровавые шрамы на животе и бедрах, на сморщенный член, жалко торчащий из пука волос. Она нашла ему что набросить на тело, по могла одеться, посмеиваясь над ним, вертя в разные стороны. Натянула на него пальто, застегнула пуговицы до самого горла, присела и обула его. Он наклонился над койкой, отдышался и почувствовал, что силы возвращаются. Его взгляд упал на рукояти семафора. Она отрицательно покачала головой и слегка подтолкнула его к двери. «Пойдем, — сказал голос. — Ненадолго».
Снаружи она опустилась на колени и потрогала снег. С запада дул влажный ветер. Вдалеке мирно сияли тронутые оттепелью холмы. «Бальдур умер, — пропел ее голос. — Бальдур умер…» И внезапно Рейфу почудилось, что он слышит щебет миллиона весенних ручьев, видит, как из-под прозрачного снега тянутся пестрые цветы. Он оглянулся на семафорные крылья на башне. Они показались ему нелепостью, угрюмым напоминанием о давно изжитом. Безусловно, они расстают и бесследно исчезнут, как этот снег. Они — часть бывшей, старой жизни. Впервые за долгие годы он сумел повернуться к семафору спиной без малейшего сожаления. Девушка скользила перед ним в летних туфельках, сверкая на снегу голыми лодыжками. Рейф последовал за ней — сперва нерешительно, потом все уверенней и уверенней, и силы его крепли с каждым шагом. А за ним высилась заброшенная сигнальная башня.
Два всадника двигались шагом, позволяя коням выбирать самый удобный путь. Тот, что помоложе, закутанный в плащ, ехал впереди и из-под края шляпы вглядывался в горизонт. Его седовласый смуглый спутник с лицом, продубленным ветром, восседал на коне невозмутимо, чуть сутулясь. Перед ним с одной стороны луки висел футляр с цейсовским биноклем, с другой стороны — кобура с мушкетом, ствол которого лежал на конской шее, а приклад был у самой руки всадника.
Поодаль слева, на пригорке, в небо тянулись кроны рощицы. Впереди, в середине чашеобразной долины, чернел домик сигнальщика, примыкающий к высокой узкой башне. Офицер спокойно осадил коня, вынул бинокль из футляра и осмотрел пост. Никакого движения, труба не дымится. В окуляры он заметил, что окна наглухо закрыты, а крылья семафора беспомощно повисли, словно крылья подбитой птицы. Капрал нетерпеливо ждал, конь под ним переминался и пускал из ноздрей клубы пара, но капитан все делал неспешно. Наконец он опустил бинокль и пришпорил коня. Животное двинулось вперед — по-прежнему шагом, высоко поднимая копыта и ставя их с превеликой осторожностью.
Здесь снег был особенно глубок. В низинку его намело вволю, а после дневной оттепели сугробы покрылись корочкой льда. Кони скользили, спускаясь по склону к домику сигнальщика. У его двери капитан спешился, бросив поводья и не привязывая коня. Он зашагал вперед, впившись взглядом в перемычку и доски двери.
Метка. Метка повсюду: над дверью, на дверном полотне, на стенах. Круг с чем-то крабообразным внутри — не то ребус, не то пиктограмма — единственное, на что был способен Древний народ, — похоже, они не оставляли людям никаких иных знаков. Капитан эту метку видел уже не раз, так что не удивился. А капралу это было внове. За спиной капитана испуганно охнули, щелкнул взводимым курком пистолет; краем глаза он видел, как его молодой спутник сделал инстинктивное суеверное движение свободной левой рукой, отгоняя нечистую силу. Офицер чуть усмехнулся, почти машинально, и толкнул дверь. Он заранее знал, что за ней, потому и страха не было.
Внутри пристройки к башне было холодно и темно. Гильдеец медленно огляделся — руки в боки, расставленные ноги крепко упираются в дощатый пол. Было слышно, как снаружи конь грызет удила и пофыркивает на морозе. На настенном крюке бинокль, пол вымыт, плита вытерта до блеска, растопка аккуратно сложена поверх бревен. И везде, на всех деревянных поверхностях, пляшет магическая метка.
