Захрустев суставами, монах кое-как поднялся. Стоящая неподалеку женщина тупо глядела тусклыми глазами, едва видимая в окружении серых каменистых склонов. Ее тень, тощая и длинная, качалась на поросших травой кочках пустоши.
Брат Джон медленно повернулся — в голове снова застучало-заколотило — и поднял белое как мел лицо горе, где вспыхнула таинственная светящаяся сфера. Она полыхала все ярче и ярче — космическое видение, шар, невозможным образом зависнувший в бушующих небесах. Джон хрипло вскрикнул и воздел руки, а тем временем вокруг шара образовался жемчужно-ослепительный ореол. Затем возник еще один круг, и еще, они загромоздили все небо, обжигающим холодом наполнили всю твердь небесную, и вот их диаметры слились и превратились в крест, охваченный серебристым буйно скачущим пламенем. Там, где перекладины креста сходились, пылали другие сферы — видимо-невидимо солнц, весь райский строй. И Джон теперь очетливо различал, как рои огненных ангелов снуют вверх-вниз. С той стороны лились громкие звуки — сладостные и радостные напевы, которые входили в его утомленный мозг, подобно острию меча. Он снова беззвучно вскрикнул и ринулся вперед, неуклюже переваливаясь, а за ним скакала и металась из стороны в сторону его исполинская тень…
И вот уже люди мчатся — через пустоши, по деревенским улицам, устремляясь от него в разные стороны, крича на всех углах, стуча во все двери, — и с быстротой невероятной расходится новость: брату Джону было видение, рай разверзся перед ним во всем своем величии! От дома к дому прибавлялись все новые детали, покуда не оказалось, что сам Господь глянул на Джона ясными глазами из небесной радуги.
Прослышали об этом и солдаты — и в Голден-Капе, и в Уэй-Ма-уте, и в Вуле, одиноко стоящем посреди пустошей; лязгающий крыльями телеграф принес известие о волнении в крае. Полетели просьбы о пополнении, о присылке патронов и пороха, кавалерии, пушек. Дурновария еще отвечала, а также и Боурн-Маут, и Пул, но вскоре буря прошлась по семафорным башням, круша их, словно молодые деревца. К полудню все линии молчали, даже Голден-Кап превратился в груду сломанных балок и крыльев. Тамошний командир гарнизона спешно выступил с ротой пехоты и двумя эскадронами в нелепой надежде подавить мятеж в зародыше; Только один человек был способен организовать и сделать боеспособными толпы черни — брат Джон, он один. На сей раз брату Джону так или иначе придется объявиться.
Райское видение померкло; однако люди стекались толпами, упрямо спеша к нему — перетаскивая тачки и повозки через горы, увязая на хлюпающих тропинках через торфяники. Кое-кто приходил с деньгами и одеждой, предлагая провиант, убежище, быстрых лошадей. Они умоляли его как можно скорее скрыться, предупреждали о солдатах, которые шарят по округе с целью убить его. Но за шумом в собственной голове он ничего не слышал — этот гвалт парализовывал его мозг, лишал последних проблесков здравого смысла. Тем не менее за спиной человечка, бредущего по пустошам навстречу ураганному ветру с юга, все росло и росло воинство нищенски одетых людей. Кое-кто пришел с оружием: были тут вилы и серпы, косовища с лезвием, привязанным острием вперед, а также четыре сотни мушкетов, до времени припрятанных в соломенных кровлях. С песнопениями люди вышли к морю и по крутым дорогам Киммериджа — кто верхом, кто пешком — спустились к почерневшему от бури заливу, где бесновались исполинские волны.
Только здесь они наконец столкнулись с войском из Голден-Капа. Атака. Толпа врассыпную, кто-то корчится под копытами, кто-то падает, разрубленный; ветер разносит вопли, что-то красное бьется в траве, лошади мечутся, из вспоротых пиками боков хлещет кровь… Папское войко отступило, но стало следовать по пятам за колонной бунтующей черни на расстоянии мушкетного выстрела, постреливая в надежде остановить их движение.
Брат Джон не обратил ни малейшего внимания на стычку с войсками, а может, попросту уже ничего перед собой не видел. Влекомый голосами и шумами внутри себя, он подъехал к краю скалы. Внизу до самого горизонта яростно колыхалась и пенилась безбрежная морская стихия. Отдельных волн нельзя было различить: их гребни сминал такой ураганный ветер, на который можно было опереться спиной. По десятку-другому протоков между скалами выплеснутая на берег волна мчалась обратно в залив, но новые волны и ревущий ветер запирали ей дорогу, отшвыривали обратно, вздымали воду в образовавшихся на берегу озерах. На самом верху прибрежной гривы Джон осадил своего коня, и тот попятился, теснимый ветром. Монах воздел руки и подозвал народ к себе — и вот вся толпа обступила его: чернобородые мужчины в грубошерстных свитерах, в шапках, в разбитых башмаках; угрюмые женщины с теплыми платками вокруг шеи; темноволосые дорсетские девушки… Поодаль, слева, маячила конница, развернув строй, всадники стреляли по толпе из муш кетов — дымок от выстрелов тут же уносило. Пуля просвистела над головой Джона, другая впилась в ногу девушке, стоявшей у края людской массы. Толпа угрожающе развернулась. Коннице пришлось сдать назад. Несколько команд из вулвортских казарм именно в это время тащили через пустоши пушку, и голденкапский капитан понимал, что до ее прибытия он бессилен что-либо предпринять; не хотелось бы положить остатки своих солдат в безнадежной атаке на этакую толпищу. Где-то, в нескольких милях от залива, артиллеристы надсаживаются, толкая по болотной жиже тяжелую кулеврину, за ними перед колонной пехоты трясутся по грязи четыре широкие повозки с боеприпасами. А вот с кавалерией туго, пополнения не будет, не успели…
Над братом Джоном кружили чайки. Он снова и снова простирал руки к небу, словно созывая небесных тварей, покуда большие птицы не зависли едва ли не в шести футах над ним неподвижно, с распростертыми крыльями. Людская толпа хранила молчание, и брат Джон заговорил.
— Народ Дорсета… рыбаки и крестьяне… и вы, мраморщики и каменщики… и вы, эльфы, пустошный народ, и вы, оборотни, раскатывающие верхом на ветре, слушайте и запоминайте, что я скажу. Не позабудьте моих слов, сколько живете, и да пребудут они вовеки, дабы в последующие годы у всякого очага рассказывали эту историю…
Ветер разносил звуки его пронзительного тонкого голоса, и даже раненая девушка перестала стонать и, лежа на коленях у подруг, ловила каждое слово. Джон поведал им о них самих, об их вере и вседневном труде, об их одинокой отчаянной борьбе за существование на этой бесплодной почве, среди гор и камней; о том, как духовенство держит за горло весь край и душит рукой, обернутой в парчу. В его мозгу все горело и гудело, и он проповедовал о том, что грядет великая Перемена, которая сметет темноту, и нищету, и страдания и наконец-то приведет их к обетованному Золотому Веку. Он с ясностью видел на холмах перед собой строения новых времен: заводы и больницы, производящие энергию станции и научные лаборатории. Он прозревал машины, летающие над землей или несущиеся под водой, подобно пузырькам воздуха. Его воображению представали чудеса: работающая на людей молния, своевольные волны обычного воздуха, принужденные говорить и петь. И все это будет, и будет превзойдено лучшим, а то и еще лучшим. Наступит век терпимости, разума, почтительного отношения к человеческому духу.
— Однако, — прокричал он, и теперь его голос хрипел, перекрываемый ревом ветра, — однако я должен на время покинуть вас… дабы следовать путем, указанным Господом, который в своей небесной мудрости счел меня достойным стать… меня, ничтожнейшего из ничтожнейших среди сего народа… достойным стать Его орудием, провозвестником Его воли. Ибо Он дал мне знамение, и я обязан следовать и покоряться…
Толпа зашумела; слабый говор все усиливался, пока не превозмог завываний ветра. Сотня голосов кричала:
— Куда?.. Куда?..
Тогда Джон повернулся, широкий рукав его рясы заполоскался на ветру — монах указывал рукой в сторону сверкающего безбрежного моря.
— В Рим… — Слово взмыло над толпой. — К земному отцу всех нас… к Камню, хранителю престола Петра… ко христову избраннику, его земному наместнику… дабы молить его о всемудрейшем понимании, воззвать к его нескончаемому милосердию и безмерной щедрости… во имя всеми любимого Христа, чья слава слишком часто попирается в наших краях…
