— Мурги, я государыне ответил что-нибудь?

Писарь мягко подскочил и согнулся в почтительном — ничуть не угодливом — поклоне:

— Ваше Величество изволили обнадежить Её Величество, что постараетесь разгрести все неотложные дела и разделить с нею ужин.

— А сколько еще до ужина? Успею горяченького винца попить, а то в горле пересохло?

— Её Величество изволили прислать вестового ко мне, дабы не отвлекать лишний раз драгоценное внимание Вашего Величества, с тем, чтобы предупредить: любой миг, избранный Вашим Величеством в течение сегодняшнего вечера — станет благоприятным и единственным для начала ужина.

— Вон как. Стало быть, успею. Распорядись там… Только чтобы никто не входил, сам принеси, расставь, налей… Пеле принеси мышака или крысу.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

Писарь Мауруги Сул, невзрачный человечек средних лет, из худородных дворян, пробился умом и усердием из самых низов околодворцовых человеческих болот. Сколько ни приглядывался к нему император, как ни проверял — по всему выходило, что много лет уже служит ему преданный до самых пяток и порядочный человек! Чудеса, да и только. Иногда императору блазнилось даже, что это боги приставили к нему своего соглядатая, ибо не может живой человек состоять из одних достоинств… Хотя зачем это богам — и так все видят и ведают. Однако, исправная служба и отсутствие видимых пороков — еще не повод, чтобы прогонять слугу, или наказывать за это. Пусть служит и вкушает заслуженное. Получает он приличное содержание, деньгами и прочим — император нарочно этим интересовался; ни Бенги, ни Когги, ни принц, ни государыня — влияния на него не имеют, зато сам он из тех придворных, чьей дружбой, чьим расположением дорожат.

— Мурги…

— Я Ваше Величество! — Писарь поспешно освободил руки от кувшина и чашки, вытянулся в струнку.

— У тебя друзья есть?

Императору на несколько малых мгновений стало смешно: не часто удается подловить и загнать писаря Мурги в затруднительное положение. Но Мауруги Сул не долго колебался с ответом:

— В детстве были, Ваше Величество, как у всех…

— А сейчас что?

— А сейчас — служба и семья. Вот мои друзья, и я не ищу иных.

— Гордо сказано. — Эти слова император произнес как можно более бесцветным голосом, но писарь хорошо разбирался во всех оттенках чувств своего повелителя. Он брякнулся на колени, в знак того, что понял неудовольствие государя, однако возразил достаточно твердо:

— Государь! Если это и гордость, то — видят боги! — не за меня, ничтожнейшего среди достойных, а за друзей.

— Угу. То есть, семьей и службой гордишься?

— Да, Ваше Величество. Не смею этого скрывать от Вашего Величества.

— Горулин ты сын, хитрец! А сам, небось, в уме поправку-то сделал: службу и семью местами поменял, а?

— Никак нет, Ваше Величество, служба на первом месте.

На этом император и прервал с приближенным разговор по душам. Конечно, врет, семья ему важнее и государственной службы, и самого государя, но это делу не помеха. Такому — доверять можно… В четко очерченных границах, с оглядкой, конечно же, но — можно. И сие очень и очень полезно для государева ремесла.

— Представляешь, Мурги… Раньше-то для меня так было: что есть вино, что нет его, а нынче как вечер — так жду не дождусь первого кубка. Что на это скажешь?

— Думаю, что Вашему Величеству сие не во вред.

— А почему ты считаешь, что не во вред? Вдруг я прогорклым пьяницей стал, незаметно для себя?

Писарь Мурги осторожно осклабился и приготовился возражать, ибо здесь с Его Величеством соглашаться ни в коем случае не следовало.

— Если бы Ваше Величество дозволили мне слово молвить, не обинуясь ничем, кроме желания принести правду моему повелителю…

— Молви, правду я уважаю, а приятную мне — так и люблю. А за ложь… За ложь наказываю, и чем она слаще, тем горше обходится лгущему. Молви, Мурги.

Царедворец обязан уметь многое из того, что простому смертному и не приснится никогда, например, поклониться в ноги так, чтобы совместить глубокое почтение и несогласие, либо упрямство. А Мурги мог бы поучить подобному и самых ловких дворцовых шаркунов, поэтому он поклонился упрямо и принялся молвить, скромно и уверенно:

— Во-первых, погреба Вашего Величества таковы, что и богам не стыдно было бы на них постоянно облизываться. Во-вторых, я свой артикул знаю назубок, и делаю напиток самым строжайшим образом: помимо пряностей, приготовленных собственноручно Её Величеством — три четверти родниковой кипяченой воды и одна четверть вина. А вина-то — все как на подбор — слабейшие, сегодня, к примеру, «Белый Шёлк», такое и в полной своей густоте даже хрупкую девушку не опьянит.

— Ну и что? Выпить побольше — так и цуцырь свалится, было бы количество.

— Да, оно так, однако я не припомню, чтобы Ваше Величество осушили более двух кубков за вечер. А третьего дня Ваше Величество и первый-то оставили не пригубленным. И вчера был налит один, и тоже остался не допит.

— Разве? А что у нас было третьего дня, напоследок? Погоди… сам вспомню. А! Доклад о рождении внучки и тяжба между этими двумя дураками, Бурым и этим… Вспомнил. Ну, ладно тогда. Ты, Мурги, так и впредь держись, присматривай со стороны и — если что — немедленно докладывай, гнева моего и неудовольствия не боясь.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

— Неужто закончились на сегодня заботы? Даже не верится! Глянь за дверь — нет ли кого еще?

Мурги проворно пристегнул пояс с мечом, выбежал из кабинета и тотчас вернулся.

— Пусто, Ваше Величество! Я приказал караульному сотнику, чтобы всех вестовых, буде они нагрянут, вели в кордегардию, а я заночую там, в соседних палатах, и меня тотчас же предупредят.

— Хорошо. И если что срочное — бегом ко мне, на пару с вестовым, лично доложишь.

— Слушаюсь, ваше Величество!

— Тогда так: посижу, обмякну, кубок допью. А ты пока — туда, а приемную и распорядись насчет герольда к государыне, насчет стражи сопровождения… Да какой-нибудь цветок, понаряднее… И что они там в травах этих находят? Кипарисы, понимаешь… Женщины — странный народ.

Мурги поклонился, на этот раз весело:

— Цветок уж готов, хотя сие и не совсем цветок. Согласно склонностям государыни, это кустик земляничной травы, с пятью спелыми ягодами меж листьев кустика того. Взращен безо всякой магии, стараниями садовника Вашего Величества, в полной тайне от посторонних. И если Ваше Величество одобрит…

— Конечно, одобрю. Совершенно верно, землянику она любит. Я бы и сам додумался, да видишь… Пелю кормил?

— Двух мышей уплел, в два проглота, Ваше Величество!

— Ну? Оказывается, кормили тебя, чего ж ты на пену-то исходишь? Спи, отдыхай, Пеля, доглядывай, а я попозже вернусь, может быть…

Жену император любил. Тот чахлый огонек страсти, который когда-то вспыхнул на миг между падким на удовольствия принцем-престолонаследником и юной герцогиней из очень хорошего рода, давным-давно увял, почти сразу же после свадьбы, но не погас вполне, а сохранился в добром сердце принцессы (Бедное её сердце! Сколько ран и ожогов перенесло оно впоследствии по милости августейшего супруга… — Прим. авт.), будущей императрицы, сохранился и через многие, многие десятилетия, тихо, незаметно, исподволь добрался и до ледяного императорского сердца. Добрался и сумел отбить себе островок тепла посреди лютой зимы. Императрица ничего не понимала в государственных делах, но зато была достаточно умна, чтобы и не пытаться в них понимать, а тем паче — вмешиваться, влиять… Другое дело — дворцовые интриги: кто с кем дружит, враждует, любится, у кого несчастная любовь, у кого счастливая, по чьему злоумыслу наведена порча на ловчих птеров маркизы Люлли… О-о, здесь у императрицы не было равных в осведомленности и любопытстве… Иногда и сам император пользовался ее широчайшими познаниями в этой области.

Много лет живя подле своего грозного супруга, императрица сумела нащупать в нем слабые и даже какие-то положительные стороны; она по-прежнему боялась вспышек его внезапной ярости, но зато твердо знала: ее лично гнев императора не коснется. Бывало, и не раз бывало, что даже в тихий и уютный мирок ее маленького двора вторгалось всесокрушающее неудовольствие супруга: от меча или секиры дворцового палача слетали головы фрейлин, приживалок, стражников; Его Величество рычал, топал ногами и сыпал проклятьями, но… Всегда кончалось одинаково: засылаются к государыне герольды, либо канцлер, либо очередной любимчик… Теперь все чаще — старший сын, принц Токугари… Да, Его Величество хочет загладить вину, испрашивает прощения и, конечно же, немедленно его получает, ибо государыня вот уже сто с лишним лет глядит на своего государя влюбленными глазами… А слезы из них пусть проливаются втуне, прямо на сердце, но не бегут по щекам, словно у какой-нибудь купчихи, либо трактирщицы..