— Не поеду никуда! Я здесь привыкла! Тут Ходуня начал обживаться, тут я состарилась!..

Никто боле ни слова о переезде не молвил. Длеся громко — для всех — выспрашивала мужа о дружном разбеге поречных. Щек задумчиво отвечал.

Через месяц отъехали еще воины. Еще через месяц, к концу лета, все продумав, опасаясь возврата дружины, Ходунин род осторожно переехал со всем скарбом в Поречный…

Досверкало-догорело лето до конца. Прошло пол-осени. Длеся ходила с пузом. Приехал Стефан, огляделся.

— Да, народу у вас — хоть реку пруди! — покосился он на бабий отряд у пристеночной печи. — А мужиков, стал быть, не стало?

— Мож, и вернутся… — помыслил Усь вслух.

— Может, сообщить в Киев, чтобы прислали сюда посадника да чинов толковых? — сам с собой рассуждал Стефан. — Что в округе с народом деется?

— Редко. Ушел народ… — проговорил Щек, собравшийся по полной боевой форме: колонтарь, длиннющий до земли меч, волчьи сапожки и крылатый варяжский шелом с еловцом в виде смотрящего ока.

— Что ж не селится народец в округе? — продолжал выяснение Стефан.

— Не знаю, — отвечал Усь задумчиво.

— Народец тяготеет к городам, — предположил Щек.

— Что ж, сынок, к вашему не тяготеет?

— Как еще посмотреть. Мой род, к примеру, жил не здесь, а недавно переехали…

Светояр из угла огромной светлицы слушал речи брата.

— Я ж тебя видел в Киеве. Ты не с ними ли был? — спросил Стефан у Щека.

— Нет, батюшка, я сам. С ними встренулся на гостинце. А конем был награжден из ваших рук.

— Добре, сыне, слава, что сам на защиту стремился. И люд не бросил! — тыкая пальцем в живую стену женщин, подтрунивал киевский муж.

— Я женат, муже. Одноженец.

— Ба-ба-ба! Да ты — по киевскому образу! И брит!.. Добре, муже. Скажи, землю сию поднять возможно?

— Покумекаем… Верно, что и придумаем. Кое-какой народ зазвать можно.

— Тут дружина нужна, а народ надобен на земле… Браты! — громко крикнул Стефан, глянув в сторону печки, но не увидел ни одного брата. — Сестры, посадим мы тут людина нашего, его ждите. А пока пусть этот добрый кметь вас возглавит и дружину тож — до приезда человека из Киева… Не обижайте баб! — лукаво переглянулся он с редкими мужиками.

— Есть железа лишок, — сообщил Щек. — Возьмите, ведь подвели с выходом.

— Если не с кого брать, то ничего и не возьмем. Все потом — с посадником. Корми народ! Я буду хлопотчиком за тебя в Киеве. Останешься при посаднике…

До прихода киевлян наступило безвременье. Охрана блюла поле и реку. Жители готовились к зиме, заметно освоившись в опустевшем поселке. Бабы все еще продолжали, донашивая, рожать ребятишек, с коими росли заботы всего взрослого люда. Многие печалились заброшенностью своей. А Щек ждал посадника.

Одно событие вызвало оживление: вернулся Козич. Знавшие о его побеге, немало подивились сему. Порядком потрепанный, голодный, грустный… Здесь для него теперь все стало не так. Осмотревшись немного, отъевшись, он притянулся к Светояру и Гульне, успевшим наслушаться рассказов о нем. Оказалось, вернулся он из Греции. Немало потешался над тем честной народ, но Гульне со Светоярм история открылась занимательная.

…Последние два дня не знавшим о количестве богатства молодоженам хранитель вынес лишь половину. Хорсушка помогал, получая от Козича понемногу побрякушек. Остаться незамеченными в воровстве было нетрудно, учитывая опустившиеся тогда руки дружинников и незанятое место вожа, которое никто не решался прибрать, хоть для некоторых это было весьма несложно. Хижа вшила ценности в изнанку одежды, слитки впихнули в седла. Вновь поселившийся в большом тереме рыжий заговорщик наблюдал обстановку, а дружина думала, что жизнь однолюба ему просто надоела. Козичу тоже ничего не стоило приходить в свою комнату.

На вопрос, отчего же он не взял все, Козич лыбился, предлагая самим уразуметь. Вот и думали: одни — о недоверии его к спутникам, другие — о сердечности к люду, третьи — об отсутствии возможности вынести все.

При нахождении Святослава в Переяславце заметно участились торговые караваны за море. Устроиться за плату на ладьи не составляло никакого труда. Хорсушка вообще поступил в дружину, оставив Козича с Хижой на другом корабле, как отца и дочь. Все богатство в основном находилось на большом теле Хорсушки под колонтарем. До моря так и плыли, а в Олешье Хижа перебралась к мужу, бросив Козича одного. В тихую на море погоду она махала платочком своему добродетелю и названому папе. Он ей тоже махал, понимая, что жене с мужем ладней, и даже опасался безобразий дружинников по отношению к женщине. Но Хорсушка был славный молодец: смеялся и шутил, рассказывал, подсказывал, дружил с простыми и водился с большими. Никто и не думал обижать складную, симпатичную чету.

Пристав под стенами Константинополя, в беспорядке и общей неразберихе, охвативших пристань длиною с поле, Козич потерял и больше не видел недавних друзей. Кое-что под подкладкой было, и это помогало не унывать.

Вошел в город и посетил громадный свод Софии — в надежде осуществить свою мечту. Но для этого надо было встретить хоть одного, кто бы знал его язык. Говоря всем «рус, русич, русак, русый, русалка», не находил понимания. Не найдя должного почтения к себе, Козич долго поднимался вверх по огромному городу, выкрикивая: «Рус, рус!..» Вслушивался в разноцветную толпу, всматривался, стараясь угадать в лицах встречных черточки, схожие с соплеменными. Но тщетно.

Вспомнив речи русского моряка, представившегося христианином, о многих домах, где живут служители Бога, решил действовать иначе. Подойдя к дому, схожему очертаниями с Софией и с таким же куполом, прежде чем войти, долго слушал речи входивших и выходивших прихожан. Ловил чутким ухом родные звуки.

Действительно, монолог одного человека, шедшего в компании, изобиловал словами знакомыми, но отчего-то искаженными. Козич озлел: такой язык — хуже вовсе непонятной речи!..

Наконец вошел внутрь и увидел унылые личности обитателей. Гнетущая сырая тишина поглотила его, вырвав из чрева праздного и кипящего города.

Долго объяснял, что и зачем. Настоятель пригласил каких-то монахов и рукой показал говорить Козичу. Понятливый гость употребил простые слова, и некоторые монахи слухом зацепились за его речь. Объяснил отрывисто и четко слова «Киев и Световид». В первом случае показывал на север, во втором — вверх, при этом добавляя: «Христос, Христос!..» Настоятель храма попросил монахов забрать пришельца к себе.

Шесть дней Козич прятал серебро, наблюдал за престарелыми, косматыми монахами, повторял их движения, утверждаясь в желании вернуться в бурлящее тезево Константинополя. И когда к сему неуемному хотению подключилась жажда услышать родной говор, доводя его до помрачения ума, он откланялся, отдал один из двух кусков серебра за навязанный постой и вышел из храма, зарекаясь ни сюда, ни во что похожее боле не заходить.

Шел по улицам Царьграда, улыбался всем встречным, детям и женщинам, громко кричал в окна каменисто-глиняных домов, стоял у харчевен и нюхал вкусный запах диковинных блюд…

Придя к русским ладьям, слезливо заглядывал в глаза разомлевших от стоянки кметей, осторожно прикасался ладонями до их спин и локтей. Поведал им, что с ним приключилась беда, мол, некошный ее забери… Отплытие было не за горами. Прознав, что вместо меда здесь пьют романею и вино всякого цвета, с поднятием якорей явился к судну щедрый Козич во главе двух ражих сыновей греческого винщика, несших по доброму кувшину густого вина. Взошел на борт. Распрощавшись навсегда с Константинополем и его обитателями, осушил в кругу настоящих друзей содержимое кувшинов. Пили и молодые, и старые, воеводы и кормники… Козич смеялся и пел в плотном, пьяном коле дружинников. Расщедрились запасами и купцы: вино лилось рекой, пир стоял горой…

Опомнившийся в конце концов путешественник сел на лубяной накат ладьи и стал думать о будущем, глаз не сводя с пустых заморских кувшинов. Решил продать их в Киеве: это было последнее, что осталось от его богатства…