Ходуня, еще недавно ощущавший себя доблестным дружинником, мнивший, что князь про него знает, князь его видит, пробегая вскользь глазами по общему строю, закручинился. Он совершенно точно определил свое положение: загнанный большой охотой молодой выжля, бежавший со всеми, старавшийся, но теперь отставший и ничего больше не желающий. Истинно — выпущенная на зверя, рвавшаяся отличиться, по щенячьи преданная псина, в кутерьме густой травы и разных предметов, отнимающих силу, скорость и прыть, потерявшая и добычу, и веру в хозяина…
«Аще в походе убиенным не быти, но в коем бит с соромом да возвращен в Русь, ащели стар или детищ, имут осуженье и вменится в куплю ему цена малая…»
Открылось в голове Ходуни место для себялюбия. Четыре года Ходуня старательный воин. За четыре года измотался и озверел. Кончилось младое рвение к княжьей службе, исчезло желание уходить из дома на муки. Став хорошим рубакой, потерял молодец уважение к старшим воям. Истерлось в пыль когда-то крепкое желание покрасоваться в лучшем виде перед женской частью воинства — перед суровыми красавицами в железных колпаках… У отца его и без княжьей службы куль серебра не переводится. Вспомнился ненароком брат Коляды, кой мастерит, и торгует, и живет неплохо… А отрада его души Гульна? — Одна на дворе, без мужней ласки. Глядят на нее отец, мать, сестрицы. А глядеть бы ему надобно… Как там она, одинокая? Уходя в поход, оставлял ее брюхатою… Дитяте уж года два…
Шло войско к Киеву виновато и молча, оставляя за собой вереницы могильных холмиков. Последние от первых уже отстали дня на два, когда к головным отрядам подъехали нарочные от князя и объявили, что в землях с юга от Киева жалует Игорь служивым наделы вокруг нового городища, и поскакали дальше по цепи.
Бряцая оставшимися от павших соратников бронями, приободренные посулом, русичи прибавили ходу. Подгоняемый быстрым шагом дружины, Ходуня тем не менее вынашивал план ухода со службы. Но как уйдешь, не нарушив роту, не накликав сорома на отца? Как оправдаться перед оставшимися в живых товарищами? Их рвение теперь возродилось от скорого обретения из княжьих рук новых уделов. Игорь в Киеве, видимо, понимал, что чувствуют его побитые вои…
Уставшие люди шли по домам. Ходуня, смекнув, что нельзя вызывать подозрение преждевременной ощерой, задержался и вступил во владение своим клочком землицы, которая ему и нужна была лишь для отвода глаз. Дойдя до Киева, Ходуня встретил на отчем дворе заждавшуюся его семью: Гульну с двухлетним сыном, отца, мать, сестер-братьев, дядьев и отца Гульны — купца-кантюжника.
Ратник вел себя сухо и строго. После тяжелой повести семье о нескладном походе, обнял нежно маленькое насторожившееся чадо, горячо взглянул на жену.
Оставшись наедине, Ходуня поведал Гульне о своих дерзких планах. Женщина сначала не на шутку перепугалась, а потом, сообразив, что задумка мужа есть добрый расчет, в котором наперво стоит неразлучное с ними житие, немного успокоилась и согласилась.
Посвятили в рисковое дело лишь отца-берендея. Тот, получив белчуг на Ходунин южный уделец, был совсем не против затеи. Часто якшался торговец с братьями-печенегами, и беспокойное соседство ничуть не страшило его.
План обдуман, но дело вершится много медленней, ведь каждый прожитый в раздумьях день — ему препятствие…
Наступила зима, и Ходуня уже с другим кличем, с другим войском, с другими думками выступил в очередной поход. Князь Игорь, посрамленный византийским войском, проигравший при этом многие преимущества торговли с ромеями, невзлюбленный за бесконечные неудачи войском, решился на несложный поход на древлян.
Древляне, как трусливые псы, почуяв слабость киевской власти, стали озорничать на смежных с Полянскими землях. Древлянские выкрутни немало забавляли киевлян, втихомолку издевавшихся над Игорем и его бестолковыми варяжскими дружками. Древлянский князь Мал вообще объявил Игоря волком и татем!
Конечно, можно было понять постоянно обираемых древлян, но в другое время озоровали бы они?
Тут еще — вольно или нет — потрафил, да не в лад, первый товарищ Игоря и его главный воевода Свенельд. Дружина варяга, не зная устали, гуляла опустошительным виром по владениям ближайших соседей, а недавно вернулась с горных территорий Хазарского каганата, полная добычи, похвалялась удалью, ранами и удачей. В стародавние времена руссы нет-нет да и наведывались к взморью прикаспийскому, к Берде и Карабаху. И когда великий князь, унижаясь перед греческими послами и истуканами богов, снимал свой меч и золотые украшения, вынужденно клялся иноземцам в хранении мира и любви, покуда стоит земля, лихая дружина Свенельда добывала славу и богатство. Бедолага Игорь, видя, что череда неудач сдвигает его в тень воеводы и чернит имя потомка самого Рюрика, ничего лучшего не придумав, объявил, что древляне вновь и вновь должны платить, и начал выступление.
На призыв его мало кто откликнулся: дружинники дядьки Свенельда были и без того в достатке, а в большой дружине без принуждения идти мало кто хотел. Вот и собрались лишь подстрекатели похода (говорили заводилы: «Отроцы Свенельжи изоделися суть оружием и порты, а мы нази: пойди с нами в дань…»), горсть воев, не потерявших влечения к прокорму от княжьей службы, да кто-то еще. Из «кто-то еще», к примеру, был Ходуня.
Уговорившись с Гульной и сестрицей, потерявшей мужа в безуспешном походе к грекам, Ходуня болтался в седле лошаденки, лелея леденящие кровь планы. Не забава — покинуть службу после страшных слов роты на холме возле истуканов Перуна и Световида!.. Хоть и не робкие вои, но за службу доводилось не единожды молить богов — часто сразу всех!.. Но оставим пока дела небесные, Ходуню с земными затеями и отметим, что бедолага Игорь, распорядился всю свою разношерстную дружину рассадить в седла. Хоть и реденький для дремучих лесов отряд, зато все — комонные! Пусть недоброжелатели поглядят и смолкнут— от вида на славу снаряженного войска!..
Не было бы счастья, да несчастье помогло. То, что разочаровывало Ходуню, что скомкало его молодую жизнь, что вероломно порушило его светлые планы — все то же самое на переломной стремнине всячески норовило ищущему мужику пособить, учинить посильное подспорье. Чем слабее войско — тем проще побег…
Опять же, отчее мнение по приходу воина из-за моря переменилось. Батя самозабвенно вспоминал старину, Олегово время, и их с дедом Ходуни цветущее усменное ремесло. Что ни поход — славному войску корысть, и, стало быть, весь киевский посад шьет, кует, режет, лепит, чешет, норовит, робит.
Заручившись одобрением отца, дяди Василика, который страшно негодовал из-за византийского похода на князя, Ходуня с отвязанной совестью продумывал, куда податься. Направление выбрал давно: северские леса. Но как далече в них хорониться? Советчиков искать — слишком опасно… И дружинник порешил: «Сорвусь при случае с ночной стоянки, а там, лошадка, дай волюшку резвым копытцам… Заберу жену, сестру — и подальше от князей, городов, рот и кумирнь. Стану пахалой и охотником— без клятв и обязательств. Буду жить-пенчить, житие влачить…»
Перед въездом в Коростень у вершников Игоря оставался еще один ночлег, после которого князь — непременно горделиво и непременно на рассвете — должен был въехать в городище. Весь путь был построен так, чтобы заявиться к полусонным горожанам рано, до зорьки, громко смеясь и быстро просачиваясь в ворота, без промедления отворенным при виде княжьих знамен. А далее — наглое, торжествующее песнопение, насмешливо протянутое воровским баском…
В дремучем лесу таяли костры, когда Ходуня отвязал молчаливую лошадь и, стараясь не трещать сучьями, полетел в обратный путь. Ехал быстро, но щадил лошадку и останавливался, давая ей похрустеть сенцом из какого-нибудь заснеженного стога. Скакал две ночи и два дня. На исходе второго возле Киева дождался темноты и, сторожась посадского дозора, пробрался к знакомой городьбе. Подав знак, услышал отклик берендея…
Все происходило быстро: и сбор женщин, и посадка их на лошадей, и крепление детей ужищами к спинам матерей… Ночь едва набрала силу, а беглецы уже мчались прочь от Киева вдоль Днепра — в леса незнакомых северян. Небо над головами сменило цвет. Днепр шумел в темноте не своим голосом. Ветра несли в себе незнакомые запахи…
