А потом помчались бегом последующие дни, наполненные ожиданиями, и ночи, загустевшие от упоения.

После ошеломительной весны наступило жаркое дето; корпуса Ипполито, изрядно прореженные на полях Паннонии и под стенами Белграда, возвращались домой. Император заключил мир, не слишком беспокоясь судьбой пленных, из которых многие попали на рынки рабов от Бухары до Марракеша. Великий герцог Розеттины въехал в город через специально возведенную триумфальную арку, провозглашая славу перемирию и оплакивая своего фаворита, Джанни, который, когда в него попали отравленной стрелой, умирал долго и болезненно. Демонстрацию вдов и сирот, оставшихся от павших солдат, эффективно разогнали.

А мы? Наша любовь с каждым днем делалась все больше… Даже после возвращения Ипполито мы продолжали встречаться в маленьком домике на Петушиной улице, соединенном тайным переходом с часовней монастыря францисканок, настоятельница которого, сестра Марии, пускай и без особой охоты, но глядела сквозь пальцы на наши свидания.

Подозревал ли нас герцог? Пару раз встретившись с ним, я получал исключительно доказательства его благоволения. Мне даже было стыдно за собственную неверность. Другое дело, что место Джанни уже занял нумидийский юноша, словно выточенный из благородного эбенового дерева.

Где-то под конец августа меня пригласили во дворец. Там организовали большой бал для самых лучших розеттинских семейств, но эрцгерцог нашел время исключительно для меня. Так что мы встретились втроем в низкой готической комнате за библиотекой: он сам, Лодовико и я.

Ипполито цвел и пах, с самого начала он нежно обнял меня, так что я испытал отвращение, и стал говорить так:

- Мы хотели еще раз поблагодарить вас, мастер, за работу. Картину все признали изумительной. Наши изображения просто превосходны, да и порядок в библиотеке просто образцовый.

Я не мог понять, к чему ведет это предисловие. Поздравительное письмо я уже получил, вознаграждение – тоже.

- Здесь у меня письмо его величества вице-короля Новой Испании, в котором вас приглашают в Мехико, где возникла потребность украсить новый собор. Мой кузен в особенной степени желал, чтобы вы нарисовали ему сцену преисподней, такую же страшную, как фрески в нашей часовне Мудрости Господней. Людям из Нового Света ежедневно необходимо напоминать образ ада, где полно проклятых грешников, изменников, колдунов и соблазнителей…

Тут я глянул на Лодовико. Его лицо было каменным. Так может, за странными словами герцога никаких аллюзий не крылось. Вот только выезд за океан мне никак не улыбался.

- За предложение благодарю, но как раз сейчас у меня такой завал заказов на месте, взять хотя бы проект витражей для Его Благочестия… Их я до Рождества не закончу.

- Значит выедете на Новый Год. – Слова Ипполито не оставляли места для споров. – Так что поспешите...

- Да, и еще одно, - вступил в беседу Мальфикано. – Примененные по твоему совету травы и ванны чрезвычайно помогли.

- Не может быть, - воскликнул я, удивляясь про себя, что Мария, которую я видел всего лишь неделю назад, ничего мне не сказала. – Неужто Ее Светлейшество…

- Да, да. Она беременна. Вскоре Розеттина будет иметь наследника. Так что благодарим вас, мастер.

Походило на то, что разговор был закончен, я отступал спиной к двери, когда взгляд Ипполито перехватил мой взгляд, а на узких губах повелителя появилась кривая улыбка.

- Я ваш должник, маэстро, - произнес герцог.

10. Попросту смерть

В архиве тайной полиции Розетты сохранились все доносы Ансельмо. Написанные тщательно мелким, зато каллиграфическим почерком, они регистрировали всяческие события, начиная с первой ночи нашего романа. Мой слуга, который стольким был мне благодарен, только делал вид, будто бы спит, когда я выскальзывал на свидание. Он пошел за мною, и все, что видел, описал.

Из первого доноса:

И они сношались в той беседке. До отвращения нагие, в лунном сиянии, посреди стонов, всхлипываний, криков и бесчестных поцелуев. Я уверен, что для того, чтобы добыть взаимность, подлый прелюбодей наверняка воспользовался коварной хитростью, и он призвал все секретные знания, опаивая Ее Светлейшество любовным напитком, дабы, не взирая на стыд и срам, она подчинилась ему во всем. И после того лично выстирал простынь, на которой совершился грех, и вернулся домой, напевая себе под нос веселые песни…

Из одиннадцатого доноса:

Этой ночью встречались они, как и ранее, в домике, прилегающем к монастырю францисканок, аббатиса которых, сестра Ее Светлейшества, явно по причине злых сил, и на этот раз предоставила убежище преступным любовникам.

А ниже:

Даю расписку в получении (прописью): двух флоринов и двадцати пяти денариев.

Секретный сотрудник "Ученик"

Вот этого я предвидеть не мог. Ансельмо – доносчик. Хотя и так достаточно было предупредительных знаков; по городу кружили сплетни на мою тему, даже рифмованные пасквили… Ну почему я не принял предложения из Мексики, почему не покинул Розеттину в тот же день, когда узнал, что Мария беременна? Неужто виной всему моя спесь? Впервые я почувствовал себя великим и надлежаще оцененным. Мое словечко, сказанное шепотом герцогине, означало для протеже деньги и блеск. В чувство безнаказанности вводила меня уверенность, будто бы эрцгерцорг-пидор является, просто-напросто, трусом. Это Мария была истинной повелительницей этой страны, всеми любимая, как аристократами, так и простонародьем. Немалым влиянием отличалась в державе и семья ее матери, родом из Чехии, но давным-давно чувствующей себя как дома по этой стороне Альп; дядя Земан командовал армией, кузен Джорджио – полицией, а свойственник Ладислао восседал на епископском престоле.

Так что нашему милостивому правителю, несмотря на очевидные доказательства и умножающиеся доносы, сносить походы женушки в монастырь на вечерние "молитвы", разрешать проводить наши симпозионы у себя во дворце с участием ученых мужей и людей искусства, в ходе которых Мария неоднократно оказывала мне свою любовь, а эрцгерцог обнимал меня и восхвалял, называя своим приятелем.

Я же чувствовал себя всемогущим, ценимым и уважаемым. У меня были различные ученики и верный Ансельмо, записывающий каждое мое слово. В "Коллегиум Мерильянум" я без каких-либо помех преподавал новую философию, в которой, по образцу древних ионийцев, я отбрасывал веру во вмешательство Бога или богов в земные дела. Подвергал я сомнению и естественное природное право, утверждая, что оно – выработанный много веков назад компромисс, контракт, предупреждающий хаотическую войну всех со всеми. Скажем – общественный договор.

Лишь изредка, когда я преподавал перед массой заслушавшихся студентов, у меня в памяти возникал образ Маркуса, который говорил подобное, хотя и более наивно, и лишь временами, словно неприятный скрежет, возвращалось воспоминание о его чудовищном конце. Только кто, находясь на вершине успеха, думает о смерти. Я был счастлив, и мне хотелось, чтобы и другие были счастливы. Мария, Розеттина, все человечество, и даже неудачник Ипполито.

- Разум, - говорил я, наслаждаясь собственным тембром голоса, - наш разум является единственной меркой всех вещей в мире. Это он причина того, что наши действия обладают целью, что, видя собственную выгоду, мы притормаживаем страсти и выбираем наилучшие пути.

- А если мы ошибаемся? – как-то раз спросил у меня студент, худощавый, нервный, в колете, покрытом слоем перхоти. – А вдркг иллюзии мы принимаем за факты, а наши желания – за реальность?

- Мы ничего не должны принимать на веру. Англичанин Бэкон, а за ним и многие другие, утверждает, что основой всяческих утверждений обязан быть повторяемый опыт.