- Альфредо, Альфредо… - шепнула она. – Ну что ты тут делаешь?
- Я рядом с тобой, Мария Я здесь, и буду всегда.
Герцогиня в беспокойстве отрицательно покачала головой.
- Ты должен бежать, любимый, должен! Мне ты уже не поможешь. Я умираю.
- Ты выздоровеешь моя дорогая. Ты приняла мой порошок?
- Дорогой, пока есть время, уходи. Как только я умру, ты погибнешь.
Я остался в городе, плакал… Я просто не знал, что делать. Словно заводной пес, от которого родом мое прозвище, кружил я вокруг герцогского замка, вокруг собора. Бывало так, что я останавливался перед порталом, где драконы, грифы и кентавры склоняют головы перед Пантократором, и грозил ему кулаком.
- Если ты есть, если существуешь, излечи ее. Вы ты, говорят, всемогущий!
- Поначалу тебе следует уверовать, а потом просить, - буркнул мне безногий нищий, качающийся на своих костылях. Я же был в таком отчаянии, что совершенно не узнал в этом несчастном капитана Массимо.
Мария умерла на третий день, перед утром. Возможно, мне так только казалось, но, не спя в нанятой комнате напротив ее комнат в Кастелло, я вдруг всидал целую стаю белых чаек, которые, непонятно откуда, поднялись вдруг над крышей дворца.
На следующий день слуга Лодовико принес мне сообщение о том, что было принято решение о моем аресте; он же передал мне коня и кошель с деньгами. Я спрятался на отдаленном винограднике, в месте, о котором было известно лишь Ансельмо. Оттуда наемные убийцы эрцгерцога выволокли меня через неделю, забрали с собой в город и бросили в подземелье под Торре Нера. Я был совершенно один. Старые друзья пропали, Лодовико как раз отправился в паломничество в Рокка Папале; родные Марии делали вид, будто бы меня не знают, а настоятельницу перевели в другой монастырь, где-то с другой стороны Альп.
Только ошибался бы кто-то, рассчитывающий на длительное судебное разбирательство, болезненную добычу правды с помощью пыток, на старательно отрежиссированные роли обвинителей и защитников. Даже в этом мне поскупились. Восемь малоразговорчивых, пожелтевших словно гусиный кал юристов составило вердикт на основе признаний всего лишь несколько тщательно подобранных свидетелей. Не удосужившись хотя бы допросить меня, тут же они вывалили обвинение меня в ереси, в колдовстве, развращении молодежи и даже в смерти нашей светлейшей синьоры. Коробочка с остатками синайского порошка была доказательством моего участия в отравлении.
Так почему же так случилось? Похоже, не только лишь потому, что Ипполито не желал разглашения. Отбирая у меня жизнь, он решил отобрать у меня и то, что было для меня дороже самой жизни: мои творения, мою славу! Со дня моей поимки его люди кружили по всей Европе, выкупая подписанные мною картины, статуи, гобелены. И вот их уничтожали у меня на глазах, хотя и без посторонних свидетелей, как произведения, вдохновленные самим дьяволом. Эрцгерцог не щадил ни усилий, ни средств. В библиотеках всего континента выкупали или воровали мои работы, не внося их, правда, в индекс запретных книг, что было бы, по мнению моего мучителя, уж слишком хорошей рекомендацией. А мои ученики? Обнаружилось с три десятка студентов, открыто признававшихся в том, что они учились у меня, либо таких, которых только лишь обвиняли в контактах со мной. Под предлогом приглашения на дебаты с участием папского легата, их выслали на корабле еа Исолу ди Сан Исидорио. Корабль так никогда и не добрался до места назначения. Затонул. Люди герцога распространяли слухи о гневе Божьем, тюремные стражники сплетничали о том, что кто-то специально подложил огонь к пороховым бочкам в трюме. От Альфредо Деросси не должно было ничего остаться.
А повелитель, когда мы виделись с ним в последний раз, рассказал мне обо всем этом с полнейшим удовлетворением.
На время аудиенции остальных осужденных из камеры вывели. Я валялся в пыли один, полуголый, прикованный цепью к столбу, а наш синьор герцог, разодетый, словно на бал, стоял в паре шагов, освещая подвал фонарем, который он изволил собственноручно держать.
- А ты не оценил вовремя моей милости, - говорил Ипполито, наслаждаясь собственными словами. – Я предлагал тебе выезд и деньги, и это несомненно избавило тебя от массы неудобств и от неизбежной смерти.
- Неужели так сложно выслать в Новый Свет наемного убийцу? – спросил я.
Эрцгерцог захихикал.
- Может я бы и выслал, а может и не выслал, Альфредо. Я бы игрался твоей неуверенностью. Я играться я ой как люблю! Но ты не спрашиваешь, зачем я пришел? Ну да, мне донесли, будто бы ты желаешь публичного суда, что мечтаешь о пытках инквизиции?
- Я желаю доказать лишь то, что невиновен в том, в чем меня обвиняют.
Ипполито скорчил гадкую гримасу.
- Возможно, ты и не виновен в колдовстве, лично я в этом не разбираюсь, но уж наверняка ты виновен в вероломстве и прелюбодеянии. Ты столь сильно желаешь, чтобы это сделалось явным? Чтобы запятнать память моей любимой Марии. Женщины, которую ты так бесстыдно опозорил.
- Это была любовь!
- Любовь? С ее стороны – то, скорее, был государственный интерес. И потому, с благодарностью за оказанные услуги, мы предлагали тебе выезд. Мы желали иметь сына. Мы желали, чтобы он был красивым, здоровым и способным. Лодовико, мир его душе, предложил в отцы тебя.
- Граф Мальфикано мертв?
Ипполито с деланной печалью вздохнул.
- Какие-то подлые убийцы закололи его кинжалами, когда граф возвращался из паломничества. Что поделаешь, мир жесток. Самое важное, все сделали все, что было нужно. Поступили так, как вам поступить следовало. Наследник у меня имеется, жены мне иметь не нужно. Бедная Мария не предусматривала лишь собственной смерти.
Что-то стиснуло мне горло.
- Мария? Она знала…
Ипполито вновь рассмеялся.
- Да она сама все это выдумала, бедняжка. И согласилась с твоей кандидатурой. Я предлагал кого-нибудь из гвардейцев, а она с Лодовико предпочитали философа, художника… По счастью, художники умирают точно так же, как и обычные люди. И во второй раз, когда умрут их творения.
Возможно, мне следовало его просить. Умолять сохранить не, сколько, собственную жизнь, как бессмертную славу, которая исчезала сейчас на внутреннем дворике вместе с сжигаемыми картинами и книгами. Но я не сделал этого, лишь спросил:
- Если ты постановил покарать меня психологически, зачем тебе тогда моя смерть? Потому что Мария полюбила меня?
- Ты умираешь, потому что нам не нужны свидетели.
- А что с Ансельмо? Наверняка вы его замечательно вознаградите за верную службу?...
На лицо герцога наползла туча.
- Пропал куда-то, пес, - гневно выпалил он. – Наверняка укрылся в какой-то дыре. Но мы его найдем! И сотрем в порошок!
Тут я испытал мелочное удовлетворение. Ансельмо предал всех с редкой последовательностью. Про себя я желал, чтобы его бегство оказалось успешным.
- А мой сын? – спросил я. – Что с ним, его тоже казнишь?
- Это мой сын, маэстро! – в глазах Ипполито вспыхнул гнев. – Мой, единственный и первородный. Он никогда не узнает о тебе, равно как и потомство, на которое ты так рассчитывал. Будь уверен, философом он не станет, обучать его я получу самому глупому капралу своей гвардии.
Разговор был закончен, герцог направился к двери, но вдруг остановился и обернулся.
- В своей бесконечной доброте, несмотря на громадность твоих преступлений, я, Фреддино, позволю тебе самому выбрать вид смерти. Так что уже сейчас ты можешь начать рассуждать. Только это никак не может быть смерть от старости.
И он вышел, оставляя меня в отчаянии, более глубоком, чем до того. Ведь ниоткуда не мог я ждать никакого утешения. Люди меня покинули, в бога я не верил.
Случилось так, что в мою камеру попал крестьянин Антонио, готовящийся встретиться с виселицей. Он убил собственного отчима за то, как он сам утверждал, тот насильно неволил его сестру, всего лишь двенадцатилетнюю. И мачеха, и младшие браться на судебном заседании дали показания против убийцы. Этот вот Антонио импонировал мне своим спокойствием. Молясь, он доверчиво ожидал смерти и справедливости Божьей. Как же я завидовал этому его спокойствию. Завидовал той инстанции, к которой тот мог обратиться. Меня же раздирали горечь, отчаяние и неуверенность. Мне не хватало веры. Ибо чем были все мои знания по отношению к тайне умирания. Многократно я спрашивал сам себя: чем же должна была стать смерть? Мгновением боли и провала в небытие или же началом бесконечного блуждания по бездорожьям Тартара, Шеола, чистилища? В преисподнюю, которую час рисовал, с ее чертями и огнем, я поверить никак не мог.
