И Нум, счастливый и гордый, станет показывать всем, как надо гладить Яка, тихонько проводя рукой по короткой и жесткой шерстке от лба к загривку, почесывая за ушами и приговаривая ласковые слова…

Он ничуть не сомневался в том, что эти ласки доставят Яку такое же удовольствие, как в тех случаях, когда он гладит его сам.

До родных пещер оставалось еще более двух часов ходьбы. Но, забыв о своей усталости и слабости волчонка, Нум несся как вихрь сквозь каштановые и дубовые рощи, не обращая внимания на ветки, царапавшие и хлеставшие его по лицу.

Як бежал за ним с трудом, строптиво прижав уши к затылку и скривив губы в недовольной гримасе. Из горла его время от времени вырывалось глухое, недовольное ворчание. К чему такая безумная гонка, в которой, по его, Яка, мнению, нет абсолютно никакой надобности?

Наконец они достигли устья долины, и Нум остановился, чтобы перевести дыхание перед подъемом на крутой береговой откос.

Пока они мчались словно одержимые по лесам и холмам, ночь успела спуститься на землю, и Нум уже не различал больше впереди высокого столба серого дыма, возвещавшего о возвращении Мадаев. Но то, что открылось его взору теперь, было несравненно прекраснее.

На широкой площадке перед входом в жилище вождя пылал гигантский костер. Бушующее пламя взвивалось алыми языками к ночному небу, озаряя багровым светом окрестные скалы. В его фантастическом освещении они казались отлитыми из золота или меди.

А вокруг этого великолепного костра, четко выделяясь черными силуэтами на его огненном фоне, кружились в стремительной пляске Мадаи, празднуя свое прибытие в родные края.

Все мужчины были в парадных одеяниях. Высокие прически украшали их головы, пышные меховые одежды развевались за плечами, на мускулистых руках и лодыжках красовались браслеты из резной кости, разноцветных камушков и раковин. Мужчины плясали боевой танец, высоко вскидывая колени и потрясая оружием, а женщины, усевшись в круг возле костра, ударяли ладонями в такт пляске или били в барабаны из кожи оленя, натянутой на высушенные и выдолбленные тыквы.

Громкая, радостная песня летела к темному небу, усыпанному крупными и яркими осенними звездами.

Нум не мог еще различить с такого расстояния лица танцоров. Ему показалось, однако, что он видит среди них высокую, широкоплечую фигуру отца. Сердце мальчика радостно забилось. Он обернулся и возбужденно крикнул:

— Як, идем скорей! За мной!

Только тут Нум заметил, что волчонок отстал от него на несколько десятков шагов. Присев на задние лапы, навострив уши и подняв вверх острую морду, Як настороженно втягивал ноздрями ночной воздух. Вид у него был угрюмый и встревоженный.

«Мне незнакомы эти запахи, — казалось, думал Як. — Насколько, я могу понять, это запахи людей… чужих людей…»

Шерсть на спине волчонка встала дыбом. Человеческие существа — за исключением Абахо и Нума — вызывали теперь в нем лишь недоверие и жгучую ненависть. Боль от нанесенных Гоуром ударов была еще свежа в памяти Яка. Правда, запах Мадаев ничем не напоминал едкого запаха прогорклого тюленьего жира, которым так и разило от Больших Ступней, но дикое сердце молодого волка все равно было полно сомнений. Как узнать, будут ли эти новые люди добры к нему? Вдруг они тоже начнут обижать его?

Поняв настроение волчонка, Нум подбежал к нему и порывисто обнял за шею:

— Не бойся, мой маленький Як! Мадаи не причинят тебе зла! Нет, нет, они будут очень рады нам. И они непременно полюбят тебя, потому что я тебя люблю. Пойдем со мной, не бойся!

Як дал уговорить себя. Что ему оставалось делать? Бросить Нума и вернуться снова к дикой жизни? Ну нет, он даже думать об этом не хотел! Ведь он любил своего сумасбродного молодого хозяина.

Долгие месяцы провел Як вместе с людьми, деля с ними кров и пищу и засыпая вечером в блаженной уверенности, что никто не нападет на него врасплох во мраке ночи, а утром снова будет пища, которую не надо добывать. Пещеры Красной реки заменили ему родную берлогу, стали его жилищем, его собственной территорией.

Но именно по этой причине волчонок имел все основания считать Мадаев дерзкими захватчиками и чужаками.

Скрепя сердце Як последовал за своим молодым хозяином. Он понуро плелся позади Нума на полусогнутых лапах, готовый при малейшей опасности отпрянуть в сторону и спастись бегством. Боевые палицы и копья, которыми размахивали в такт пляске танцоры, напоминали маленькому волку страшную дубину Гоура, и он не мог сдержать глухого рычания, вырывавшегося временами из его глотки.

А Нум уже забыл о своем четвероногом друге. Он вдруг увидел Мамму, подходившую к костру с большой ивовой корзинкой, наполненной доверху дикими яблоками и грушами.

Мамма выглядела немного постаревшей. Ее смуглое лицо, дышавшее, как всегда, кротостью и добротой, хранило следы перенесенных испытаний и какого-то большого горя, о котором Нум еще не звал. Укутанный в меха ребенок крепко спал за ее плечами, ничуть не обеспокоенный царившим вокруг шумом. Нум подумал, что мать малыша, вероятно, сильно устала с дороги или чувствовала себя нездоровой, и Мамма со своей обычной отзывчивостью взяла у нее ребенка.

Нум прорвался сквозь толпу танцоров, перемахнул через языки пламени, раздвинул ряды сидевших на корточках женщин, продолжавших ритмично ударять в ладоши, и повис на шее Маммы:

— Мамма! Мамма! Это я!

Корзина выскользнула из рук Маммы; яблоки и груши покатились по земле. Нум услышал ее радостный, до боли знакомый голос:

— Нум! Мальчик мой!

Ах, какое это было счастье, какое блаженство! Уткнувшись лицом в материнское плечо, Нум чувствовал, как слезы, помимо воли, наполняют его глаза. Он так долго ждал этой минуты, так долго мечтал о ней, так горячо надеялся, что его дорогая Мамма не погибла и он сможет когда-нибудь обхватить ее шею руками и прижаться, как маленький, к ее груди! Прильнув к матери и не смея поднять лица, залитого счастливыми слезами, Нум вдруг обнаружил, что Мамма почему-то стала меньше ростом. Ему пришлось даже немного нагнуться, чтобы обнять ее. Ребенок, разбуженный его бурным объятием, орал во все горло. И внезапно Нум понял, что не Мамма за время их разлуки стала ниже, а он, Нум, вырос.

Он поднял голову и радостно засмеялся, глядя на мать сияющими глазами:

— Мамма! Мамма! Это ты? Как я счастлив, что вижу тебя!

Теперь ему совсем не хотелось плакать, и он с недоумением смотрел на слезы, катившиеся по щекам матери. Положив ему на плечи обе руки, она лепетала, всхлипывая:

— Нум, мальчик мой! Как ты вырос! Тхор и Ури были бы так рады увидеть тебя…

И Нум вдруг понял, почему плачет Мамма. Смех его оборвался, он тревожно оглянулся вокруг. Все Мадаи — мужчины, женщины и дети — окружали их плотным кольцом. Сквозь ритуальную раскраску, украшавшую их красивые, мужественные лица, Нум узнавал большинство соплеменников: вот Соук, искусный резчик камней, вот Енок — лучший охотник племени, вот Ада, его жена, и Лоук, их старший сын, а вот старая Мафа, ее дочь Джила и внук Бару… Но скольких сородичей не хватает!

Большая тяжелая рука легла на плечо мальчика, и Нум стремительно обернулся:

— Отец! О, отец… это ты!

Куш, вождь племени Мадаев, стоял перед ним. Он тоже показался Нуму чуточку ниже ростом, но крупные, волевые черты его красивого лица дышали тем же достоинством и благородством, что и раньше.

Нум и Куш не бросились друг другу в объятия, не стали целоваться. Такие нежности между мужчинами не приняты. Но взгляды их были красноречивее всяких слов.

В глазах отца Нум прочел гордость за сына, которого он нашел таким рослым и широкоплечим, почти без признаков хромоты. Абахо, наверное, уже успел рассказать вождю, как Нум вел себя в течение долгой и суровой зимы. Теперь Куш больше не скажет о нем: «Бедный мальчик!» Но почему глаза отца так грустны и он даже не улыбается Нуму?

Побледнев от волнения, мальчик еле слышным голосом спросил:

— А где мои братья? Где Тхор и Ури? Где Цилла?