Таня писала:

«…Что-то случилось со мной, милый Саша, в тот день, когда мы прощались, и ты сказал такие слова, такие… Я вдруг с удивлением и радостью ощутила теплоту собственного сердца, все во мне как бы оттаяло, и снова я почувствовала себя молодой, полной сил, устремлений, в ожидании и надежде на славное и милое, как в добрые дни нашей молодости, нашей дружбы. До чего хорошо жить!.. Ты только не подумай, Саша, что я способна шарахаться из одной стороны в другую. Нет и нет, тысячу раз нет! Просто я до этой встречи долго пребывала в каком-то замороженном состоянии и уже подумывала, что вся жизнь впереди будет у меня серенькой, тусклой и уж никакого просвета, никаких надежд. И вот ты, твои слова, которые до сих пор звучат в ушах…»

И ещё в письме было много милой девичьей скороговорки о себе, о мелочах жизни, о работе. Оказывается, Таня ушла от Капустиных вскоре после рождения малыша, долго жила у своей сотрудницы, потом получила комнату в большой квартире, а теперь всерьёз подумывает покинуть город и уехать к осиротевшей маме.

«Должно быть, мы скоро увидимся, Саша. Нам есть о чем поговорить, есть что сказать друг другу. Я с нетерпением жду этого дня».

Так заканчивала она своё письмо. Надеждой на встречу. Надеждой на счастье.

Александр прочитал его, невидящими глазами уставился в окно и добрые четверть часа сидел не шевелясь, отрешившись от всего мира. Обе женщины тихонько вышли из комнаты. Со двора доносилась быстрая, нескладная речь Саши-маленького, где-то гудел самолёт, тикали часы, а он сидел, думал, и тихая радость наполняла его, а улыбка не сходила с лица.

Медленно, торжественно пробили часы за его спиной. Он удивлённо вскинул брови. Что-то много раз они били, очень много. Ого, уже двенадцать! Как быстро, прямо-таки молниеносно пролетели утренние часы! И вдруг он закричал — нетерпеливо, по-мальчишески:

— Ирина Владимировна! Ма! Покормите меня! Я очень хочу есть, время обеда, а вы убежали куда-то!

Он вышел на крыльцо, сияя улыбкой, такой радостью, которую ни скрыть, ни затаить нельзя, и снова попросил есть, словно теперь почувствовал полную раскованность в молодом, сильном теле, сто раз уставшем за многодневный переход и нервное ожидание вот этого главного, что оказалось в Танином письме.

Архыз уже мчался к нему из дальнего угла сада. А за ним, спотыкаясь и не поспевая на своих коротеньких ножках, бежал растрёпанный, покрасневший от игр Саша-маленький и после каждого падения хватался за трусики, готовые свалиться и погубить его мужской авторитет на глазах гостей и бабушки.

Обедали оживлённо, весело, с разговорами. Женщины переглядывались и многозначительно улыбались. Все к лучшему.

Саша-маленький забрался к Молчанову на колени. Сбоку, касаясь босой ноги малыша, пристроился Архыз, он щурился от трудно подавляемого желания получить вкусный кусочек, от запаха пищи, от радости близкого общения с хозяином и терпеливо сносил заигрывания мальчугана.

Тёплый ветер забегал в открытые окна. Он приносил запахи близкого моря и свежей зелени. На дворе колготились куры, где-то призывно блеял козлёнок, зовущий свою маму. Мирная сельская жизнь.

Стукнула калитка.

— Никак, Борис Васильевич, — сказала хозяйка и пошла навстречу.

И все встали из-за стола, пошли встречать. Потом усадили гостя за стол, он ел, поблёскивая очками, и добродушно, по-стариковски смотрел на Александра и на Сашу-маленького, удобно сидящего на его коленях.

— Смотрите-ка, он сегодня ест как настоящий мужчина, — заметил учитель, кивая Саше-маленькому.

После обеда Молчанов вышел проводить Бориса Васильевича.

— Теперь я понял, почему вы утром засмеялись, — сказал он. — Вы знали, что мама и Архыз здесь. Решили сделать сюрприз, да?

— Я и ещё кое-что знаю, Саша, — загадочно ответил Борис Васильевич. — Сказать тебе сейчас или повременить?

— Ну зачем же? Конечно, скажите!

— Наверное, придётся сказать. Если Таня уже не сделала этого прежде меня.

Молчанов остановился:

— Не томите…

— Ну так вот. В своё время мы обговорили с ней одно небольшое предприятие. Потом я получил от Татьяны согласие и даже заявление. Этот документ мы недавно обсудили на совете учителей, наше решение утверждено в районо. Теперь я могу сказать тебе, что в новом учебном году в нашей школе преподавать биологию будет знакомая тебе Татьяна Васильевна…

— Как мне благодарить вас! — тихо и растроганно сказал он.

Они остановились на мостике. Здесь дорога расходилась. Вправо, за мостом, густо зеленела усадьба Южного отдела заповедника — небольшой лесок с высоченными чёрными пихтами и двухэтажный дом на краю этого рукотворного лесопарка.

— Тебе туда, Саша, — сказал учитель. — Будь внимателен. Слушай, вникай. За последнее время я не узнаю некоторых сотрудников, так они изменились. Взгляды лесников на свои права и обязанности стали несколько иными и, мне кажется, далёкими от идеалов охраны и заповедования. Эти лесники больше походят на егерей охотничьего ведомства. Приглядись.

Саша прошёл по аллеям парка, вошёл в дом.

Большая комната со столом посредине была пуста, но папиросный дым в воздухе, окурки на полу говорили о том, что здесь совсем недавно толклись или сидели люди. Из коридорчика, откуда была дверь во вторую комнату и радиорубку, доносились голоса, трое или четверо спорили там довольно азартно.

— Никогда ты его не возьмёшь в заросли, — услышал Молчанов. — Он тебя непременно обманет, нюх вострый больно — как почует, так и заляжет, ты мимо пройдёшь, чуть сапогом не зацепишь, а не подымется, себя не выкажет, это уж точно! Знаю по себе евонную причуду.

— Ну, какой шатун, а то сразу дёру даст и по самой густой заросли на выстрел не подпустит ни за что. Было у меня: вижу как-то, малинник колышется, самого не примечаю, а кусты ходуном ходят. Я и вдарил чуть ниже, наугад. Он как заорёт, как подымется выше малинника, зубы оскалил, глаз вострый…

— Добил? — спросил первый.

— Нет, паря, запужался. Кто его знает, похоже, пуля только задела, а раненый он для жизни больно опасный, затаится и с тебя же кожу сдерёт. Не пошёл я, пождал малость, не выдаст ли себя, ну, не дождался и ушёл ни с чем. Зря патрон истратил.

— Тоже не дело, — веско сказал третий, и голос этот показался Александру очень знакомым. — Раз ты стрелил, не бросай ведьмедя, непременно отыщи по крови, по следу, чего же мясо губить зазря, шакалам оставлять? Я вот что скажу вам, хлопцы. Ведьмедь свой характер точно имеет, и прежде чем стрелить, надо малость про тот характер узнать. Иной, значит, трус, с тем хлопот никаких. Иной умом почти как людской, хитрый до неимоверности, а тебе надобно его перехитрить, потому можно и без головы остаться. В прошлом, что ли, годе было у меня, чуть жизни не лишился, когда выслеживал одного большака…

Молчанов распахнул приоткрытую дверь. Три головы повернулись к нему, две пары глаз посмотрели с явным любопытством, а тот, бородатый, как был с открытым ртом, так и застыл. Суеверное, испуганное удивление сковало его. В руке меж пальцев дяди Алёхи сиротливо дымила самокрутка с крепчайшей махоркой, уже знакомой Александру по встрече в Шезмае.

— Привет, мужики, — сказал Молчанов, ногой подвинул к себе стул и сел. — У вас что, семинар? Опытом делимся?

Наверное, он не сумел скрыть своего раздражения, голос выдал его, и лесники не решили, как себя держать и что отвечать. Они не знали Молчанова, все трое были новенькими.

— Да вот, ждём лесничего, байки рассказываем, — сказал наконец самый находчивый.

— А чего вам лесничий?

— А ведь мы с тобой знакомцы, турист… — Дядя Алёха обрёл все же дар речи и даже позволил себе улыбнуться в подстриженную бородку. — Это ведь ты сидел со мной на речке, на Курджипсе, а? Ты, ты, память у меня дай бог… Здорово, значит. Какими судьбами в эти края?

— Здорово, Бережной. Не ошибся. Видать, и ты сюда на работу прибыл? — Молчанов не ответил, какими судьбами сам он здесь. Возмущение охватило его. Значит, все же оформили этого бородача, раз он заявился на Южный кордон, значит, вопреки протесту, лесником сделали. Кто же оформил? Уж, конечно, не директор заповедника.