Значит, немедленно в лес. Брать Архыза, искать Лобика.

После облавы Котенко оставил Архыза у лесника Семёнова. Сам Петро Маркович до вечера не освободится, он даёт показания. Молчанов не мог ждать его. Надо идти на Ауру, оттуда с Архызом к месту преступления и дальше — по звериным тропам, пока не отыщется Лобик, который сделался ныне вдвойне дороже ему. Лесники говорят, что Хоба был не один, а со стадом. Откуда пришли с ним ланки? Может быть, с севера? И это нужно выяснить, отыскать стадо. Тоже не могли далеко уйти, крутятся где-нибудь у места трагедии.

— Я дня на три, — сказал он матери и Никитиной. — Вернусь, и тогда мы с тобой, ма, поедем домой, в Камышки. А то наша хата совсем остыла без людей.

— Куда ж ты в городском платье-то? — спросила Елена Кузьминична. — Переоденься.

— Куртку и плащ я у Семёнова оставил. Переоденусь там. И Архыза возьму.

Его все-таки заставили надеть другие ботинки и прочные брюки. Саша-маленький не забыл напомнить, чтобы скорей приводил Архыза. Он скучал по доброму овчару.

Не минуло и трех часов, как Молчанов прошёл мимо опустевшего охотничьего дома и подошёл к кордону Петра Марковича. Прежде всего заглянул во двор Архыза там не оказалось.

— Убег твой овчар, — горестно сказала лесникова жена. — Перегрыз привязку и умчался. Однако не в посёлок, а в горы, это я углядела. Видать, к тому самому месту. И часу не прошло, как урвался негодник.

— Тут где-то моя куртка, — напомнил Молчанов.

— Ох, Александр Егорыч, разве никто не говорил тебе? Пропала одёжа, так чудно пропала, доси концов не найдём. Ты пока возьми Петрову телогрейку и плащ его возьми, а уж потом мы уладим как-нибудь, купим, что ли…

Он взял лесникову одежду — не идти же в горы налегке, у костра придётся ночевать. Немного отдохнув, двинулся по тропе наверх.

Если не он Лобика, то медведь сам должен найти его. Тропы здесь известные, следы на них остаются, запах остаётся, овчар в этом деле разбирается.

Уже сгущались сумерки, когда Молчанов добрался до края страшной поляны, нашёл, по рассказам учителя, высокий плоский камень и взобрался на него. Бинокль помог разглядеть затянутый сумерками луг. Метрах в восьмидесяти отсюда на примятой траве лежал Архыз. Он свернулся клубочком, только уши торчали из густой шерсти. Вероятно, спал, намучившись за вчерашнюю ночь и колготной, страшный день. Спал или делал вид, что спит, всего в нескольких метрах от тёмного пятна крови, впитавшейся в землю.

Молчанов опустил бинокль. Слезы затуманили эту трогательную картину. Какова же сила звериной привязанности, если привела она Архыза на место трагедии?..

Почему он бросился именно на Бережного, когда зоолог сказал: «Иди!» — и когда почувствовал свободу действия? Наверное, существует какая-нибудь интуиция или подсознание, позволяющие собакам почти мгновенно распознавать доброго среди недобрых, участливого среди равнодушных, злодея между всеми другими людьми. Говорят, ищейкам надо дать понюхать что-нибудь из вещей, к которым только что прикасался преступник. Но одного запаха все же мало для успешного сыска. Интуиция — сложнейшее и глубокое чувство — несомненно помогает ищейке, как сразу же помогла она Архызу выбрать человека, особо опасного в тот момент для его друга — оленя. Он не слышал и не видел Капустина на камне, тогда как Бережной с ружьём стоял внизу, между овчаром и оленем, и у Бережного было ружьё, нацеленное на оленя, который ожидал Архыза. Архыз бросился на Бережного с тем глухим, всезаполняющим бешенством, которое враз подымается из глубин сознания при виде врага. Такое же бешенство он в своё время испытывал, когда Молчанову угрожали браконьеры, когда чуял в засаде рысь, когда чужая собака приближалась к Саше-маленькому…

Не его вина, что винтовка Капустина и ружьё Бережного сработали чуть скорее, чем он прыгнул. Над временем он не властен, но он не медлил, и если бы Котенко спустил его пятью секундами раньше, Бережной вряд ли сумел бы нажать на спусковой крючок. Увы, усилия Архыза оказались недостаточными, он не успел защитить Хобу. На глазах у овчара убитого оленя подняли и увезли, но это был уже не Хоба, которого Архыз знал много лет, а что-то непонятное, холодное, не издающее привычного тёплого запаха… Сегодня, вырвавшись от Семёновых, Архыз прибежал на это место в надежде найти прежнего Хобу, но кровь оленя, след поверженного на поляне погасили и эту надежду.

Архыз лежал, свернувшись в клубок. Он дремал, и видения пережитого одно за другим проходили в его затуманенной голове, отгоняли здоровый сон, заставляли то тихонько скулить, то дёргать лапой, то вдруг поднимать голову и бессмысленным взором обводить тихую, засыпающую поляну.

Шорох за камнем, треск веток, звуки какой-то деятельности, а потом запах огня и тёплой одежды он поначалу воспринял тоже как продолжение видений, но эти звуки и запахи не уходили и не сменялись другими, и все более настойчиво вторгались в сознание Архыза и наконец заставили его очнуться.

Архыз поднял голову и выставил уши. Что там, за камнем? Отсвет костра плясал на скале, потрескивал огонь, а сквозь запах чужой одежды вдруг прорвалось что-то до боли родное. Ещё не веря в чудо, овчар тихонько пошёл к костру и, приблизившись, увидел, кто у костра. Он не завизжал от радости, не прыгнул вперёд, боль недавней утраты не позволила счастливому волнению вырваться наружу. Архыз осторожно пролез сквозь кусты, подошёл к Александру и, не подымая глаз, улёгся, положив тупоносую большую морду на колени человека.

Молчанов взял его голову в ладони, поднял выше. В красноватом, меняющемся свете костра глаза собаки странно блестели, в них он увидел — впервые в жизни — настоящие слезы.

Увидел, и у самого защипало под веками, захотелось глубоко и судорожно вздохнуть.

— Не плачь, Архыз, — сказал он и прижал к себе тёплую морду овчара. — Все случается в жизни. Вот и это вдруг упало на нас. Не надо плакать, дружок. Ты хорошо сделал, что пришёл сюда. Теперь я знаю, как ты можешь любить и как ненавидеть. Ты самый преданный и верный друг.

Они сидели у костра долго, пока не прогорели последние ветки. Александр гладил густую шерсть, что-то говорил, и сердце зверя, расстроенное, больное от пережитого, постепенно вновь наполнялось признанием значимости жизни, понятием добра и счастья только оттого, что он не одинок.

Потери всегда горьки, возвращение к потухшим кострам больно и надолго ранит сердце.

Рано утром они поднялись. Молчанов приготовил на скорую руку завтрак. Затушили костёр и пошли искать Лобика.

Они ещё не знали, что произошло с Одноухим.

Беда никогда не ходит в одиночку.

Александр явился на то место, где сердитый кабан «С приветом» держал Лобика в длительной осаде. Поиск надо начинать отсюда.

Свежих следов медведя овчар нигде не обнаружил.

На своём старом кострище Молчанов сложил небольшой костёр, согрел чай и посидел, отдыхая, пока Архыз бегал исследовать ближайшие урочища. Он вернулся без всяких признаков возбуждения. Не нашёл медведя, только устал.

Вновь поднялись они по звериным тропам ближе к перевалу, достигли опушки леса, почти целый день шагали этой опушкой, пересекая все новые и новые тропы, по которым серны, олени и кабаны ходили к воде и обратно. Проследили путь скрытной волчьей семьи; к удивлению Александра, наткнулись на глубокие раздвоенные отметины одинокого зубра, на свой страх и риск перебравшегося через перевал; спугнули двух молодых рысей, перебегавших от дерева к дереву, видимо, за косулями, чьи остренькие следы глубоко вмялись в глинистую почву. Прыжки испуганных козочек достигали двух с половиной метров в длину. Не легко хищным кошкам состязаться с ними в беге! По всем этим следам читалась жизнь горного леса. Медведей здесь не было.

Зато они сделали открытие, которое заставило Молчанова подумать о новых возможностях.

Разглядывая в бинокль поляны в двух километрах от места вчерашней трагедии, он заметил одинокую ланку с крепеньким ланчуком. Рыжебокая оленуха показалась ему знакомой. Молчанов вспомнил, что в прошлом году видел её со своим оленем на той стороне гор. Так, значит, молодой олень — сын Хобы? Теперь уже с удвоенным вниманием принялся он разглядывать стройного годовика. Да, есть в нем что-то очень похожее… Крупная фигура, гордая осанка, особая манера подымать мордочку с шишковатыми рогами. И цвет шерсти разве чуть-чуть светлее отцовской. Но это уже от матери.