— Я нашёл молодого Хобу, — сказал Молчанов. — Я займусь им.

— Похвально! И не успеешь поседеть… — Котенко деланно засмеялся и погрустнел.

— Все равно, — упрямо сказал Молчанов.

Директор внимательно посмотрел на него.

— Боюсь, что у вас не будет необходимого времени для этого, Александр Егорович, — сказал он. — Дело в том, что в самое ближайшее время на вас будет возложено множество новых забот и обязанностей.

— Не понимаю! — Молчанов пожал плечами.

— Через две недели лесничий Коротыч покидает свой пост. Он уходит от нас. Не подошёл для работы в заповеднике. И вот мы посоветовались, спросили мнение Бориса Васильевича и решили назначить вас начальником Южного отдела. Так что, Александр Егорович…

Молчанов быстро глянул на зоолога. Котенко улыбался.

— А что, Саша? Это вовсе не значит, что ты оставляешь научную работу. Напротив, она приобретёт размах.

— Ну, знаете… — Молчанов растерялся. В одно мгновение он вспомнил мать, её желание переехать в Жёлтую Поляну, вспомнил, что Таня должна приехать туда на постоянное жительство, что Саша-маленький все ещё здесь… И колхидские джунгли вспомнил, где когда-то его отец стоял с винтовкой, — этот огромный лесной край, который теперь должен охранять он.

— Раз Борис Васильевич…

— Он нам и посоветовал, Саша. — Котенко положил руку на его колено. — Все идёт к тому, что ты обживёшься здесь. И охотничий дом сделаешь действительно базой для учёных. И зоопарк, который, конечно же, нужен, хоть и начался так неудачно. Словом, дел много, их хватит надолго.

После этого разговора он ушёл на север и теперь собирался к ботанику, а затем в Южный отдел, чтобы принять дела у Коротыча.

Договорились, что Елена Кузьминична приедет, как только продаст дом и распорядится хозяйством.

Уже перед уходом он связался по рации с заповедником, и вот тогда директор сказал ему о Бережном: пропал человек.

— Как пропал? — удивился Молчанов. Он знал, что дядя Алёха, просидев некоторое время в предварительном заключении, был отпущен под расписку и в тот же день, махнув рукой на эту формальность, ушёл, как говорили, домой, в Шезмай. Ловить его никто не собирался, прокурор считал, что на суд он все равно явится. А теперь выясняется, что домой он так и не пришёл. Неужели в бега подался? Для его возраста поступок более чем странный.

— Вряд ли, — сказал на это директор. — Но как бы там ни было, вы должны остерегаться. Мы дали задание лесникам поискать по тропам. Вы идёте с Архызом?

— Да, беру с собой.

— Ну и отлично! Желаю лёгкой дороги.

Об этом разговоре Саша матери не сказал. Он и сам не очень верил, что «Сто тринадцать медведей» способен перейти на положение бродяги. Не тот человек.

Сопутствуемый добрыми пожеланиями матери, Александр Егорович с полной экипировкой ушёл в горы.

Виталий Капустин несколько дней метался между Адлером и Жёлтой Поляной.

Он обошёл всех руководителей района, упрашивал, доказывал, вызывал жалость или сострадание. По три-четыре раза связывался с Москвой, Ленинградом, обзванивал друзей, знакомых, все ещё надеясь на покровительство свыше, хотя его непосредственный начальник Пахтан в глубоком раздражении вскоре уехал из города, считая, не без основания, что отпуск у него испорчен. Но, думал Капустин, если этот бросил его в бедственном положении, потому что видел преступление своими глазами, то другие, находясь вдалеке и под впечатлением его жалостливых рассказов, могут и помочь.

Он не ошибся.

Двое влиятельных знакомых уже звонили в Адлер и просили если не освободить от наказания, то хотя бы позволить Капустину выехать до суда в Москву. Почва для снисхождения была таким образом готова, а вскоре позвонил заместитель Пахтана по науке и сказал, уже официально, что он лично просил старшего специалиста отстрелять одного оленя для осмотра и определения, чем питается животное в период осеннего гона. Он готов, добавил научный руководитель, прислать задним числом написанную лицензию.

В прокуратуре пожали плечами и сочли возможным до суда не задерживать больше Капустина в заповеднике. И сам суд над ним стал некоей проблемой. Все вроде произошло законно.

Получив разрешение на выезд, старший специалист впервые за беспокойную неделю вздохнул с облегчением и начал замечать обыкновенную жизнь вокруг себя. У него оказалось свободное время и тогда он вспомнил о сыне.

Явившись в дом к Никитиным, отец прослезился. Но Ирину Владимировну он слезами не разжалобил, она встретила его насторожённым, суровым взглядом. Она имела право на осуждение. Сколько времени крутится в Поляне и вокруг посёлка, а не нашёл пяти минут, чтобы заглянуть или хотя бы спросить о сыне. Такое женщины не прощают.

Саша-маленький лишь в первую минуту заинтересовался новым для него человеком, да и то с опаской. Он поглядывал на Капустина, на суровое лицо бабушки и старался не отходить от неё. За два года он забыл отца, и теперь требовались не напоминания, не слова, а особая душевная чуткость, чистота помыслов, чтобы вновь расположить к себе маленького человечка и сказать ему, что он его отец. Увы, ни того, ни другого у Капустина не обнаружилось, Саша заскучал и ушёл в другую комнату. Пусть этот дядя посидит и поговорит с бабушкой, если уж ему так этого хочется.

Разговор состоялся. Ирина Владимировна сказала:

— Садитесь. Что вас привело сюда?

Капустин сразу обиделся:

— Разве можно так спрашивать — что привело? К сыну, конечно. Как он поживает, здоров ли? Может, чего надо ему?

— Вы могли узнать об этом две недели назад, когда приехали.

— Был очень занят, ни секунды свободной. Верите ли…

— Верю. А теперь вы не очень заняты?

Он вздохнул и отвёл взгляд.

— Теперь я никто. Безработный, Ирина Владимировна. Мало того, ещё и под следствием. Вот так повернулась жизнь. Все придётся начинать сначала. Как после землетрясения.

Она уже знала подробности, поэтому не удивилась его словам, жёстко сказала:

— Вероятно, вас возьмут на прежнюю работу, если обратитесь к директору турбазы.

— Что?! — Он непритворно удивился. — Какая турбаза?

— Я говорю, что на здешней турбазе всегда есть вакансии инструктора. Если начинать сначала — идите туда, где в своё время работали.

Он засмеялся.

— Только и остаётся! Нет, дорогая Ирина Владимировна, я не пойду на турбазу. Опыт у меня есть, знания, сила, — слава богу. Лишь кончится эта глупая история с судом и следствием… Вы ещё услышите о Виталии Капустине!

Она промолчала. Как ошиблась в нем Танюша! Ведь был такой честный, открытый парень, никто и подумать не смел, что заложены в нем — или привились очень скоро? — такие черты, как себялюбие и карьеризм. Даже теперь, получив удар, способный потрясти любого другого, он ничего не понял и готов начинать все сначала, но в том же духе. Она совсем не удивлена, что Таня разлюбила своего мужа. Вероятно, не раз пыталась исправить в нем плохое. Ирина Владимировна помнит Танины письма с горькой иронией в адрес «запутавшегося». И вот теперь он сам перед ней. Снова запутавшийся. Стоило зайти разговору о личных делах, как у гостя враз просохли глаза, исчезла наигранная душевность, и он уже забыл, зачем пришёл.

— Вчера вечером меня освободили наконец от глупой подписки о невыезде. Был звонок… Словом, неприятность бесследно уплывает, завтра я лечу в Москву и там уж нажму на все педали. Так что местная турбаза не вызывает у меня особой радости, есть работа посерьёзней и получше. — Он вдруг осёкся, его самоуверенный взгляд остановился на беспечно играющем сыне, которого он увидел за стеклянной дверью. Лицо Капустина обмякло. — Совсем забыл отца, совсем, — сказал он, вздохнув от жалости к себе.

— Вернее сказать, совсем забыли вы своего сына, — поправила Ирина Владимировна.

— Если бы вы знали! — вдруг воскликнул он. — Сколько раз просил я Таню, как убеждал, что нельзя разрушать семью!..

— А, бросьте вы! — с грубоватой простотой сказала Никитина. — Семья разрушается, когда нет любви, и тут уж никакие уговоры… Давайте оставим эту тему. Хотите напомнить о себе Саше? Я не против, только, пожалуйста, без сентиментов. Он спокоен и счастлив, а сердце ребёнка легко ранимо.