— Скажи спасибо моей жене. Будь она дома, я не пришел бы. — Эгле помахал телеграммой. — У Черного моря цветут магнолии.
— Ого, магнолии! — почтительно воскликнул Берсон. — И все же таких тюльпанов, как мои, там нет. Есть у меня сейчас один — почти черный, как ведьмин кот.
Берсон ушел. Эгле поставил на столе в ряд три коробочки с витаминами. Коробочки были из глянцевитого картона, яркие и нарядные.
«Завернуть это лекарство в газетную бумагу, так найдутся люди, которые и не поверят в него», — подумал Эгле. Он проглотил четыре таблетки. Потом позвонил домой узнать, пришел ли Янелис. Трубку снял сын.
— Там на моем столе есть два журнала «Проблемы туберкулеза». Принеси, сынок.
Положив трубку, Янелис перерыл все, что было на столе. Нужных журналов не оказалось. Он пошарил в боковых ящиках. Средний был заперт. Янелис уважал отцовское правило — не рыться в вещах сына и, в свою очередь, никогда сам не лазил в его стол. Отец говорил, что незапертые ящики стола неприкосновенны, они — часть свободы личности. Однако возможно, что журналы отцу очень нужны.
Из точеного деревянного стакана с остро очиненными карандашами Янелис достал ключи и открыл средний ящик.
Сверху лежал черный браунинг-зажигалка. Маленький, на ладони умещается. Отец привез этот браунинг из Лейпцига. Янелис два раза «выстрелил». Хорошая зажигалка, но великовата. Рядом с ней пачка анализов. На верхнем снимке некоторые цифры подчеркнуты красным карандашом. Янелис заинтересовался, поскольку на анализе, как-никак, стоит имя отца! Не зря, видно, он подчеркнул число лейкоцитов и тромбоцитов. Лейкоциты — 1160! Янелис имел представление о том, что такое кровь человека, так как ему приходилось переписывать на машинке для отца научные статьи, чтобы заработать боксерские перчатки и горные лыжи. Янелис внимательно просмотрел все анализы, а также справки, выданные минувшей зимой Московским институтом гематологии. Справки говорили о том, что отцу несколько раз делали переливание крови…
И ведь никто в доме не знал, что отец зимой лечился в Москве. Все были уверены, что он ездил в научную командировку.
Янелис снял трубку и хотел было позвонить отцу, спросить, в чем дело, но вдруг передумал. Почему отец сам ни словом не обмолвился об этом? Значит, скрывает и все равно не скажет. Янелис быстро, ломая карандаши, переписал анализы. Потом позвонил в санаторий.
— Доктор Эгле на обходе, — ответили ему.
— Передайте папе, что журналов я не нашел.
Янелис взглянул на часы. Уже девять! Он выскочил из дома и пустился бегом по аллее. Его догнал Глазан. У Янелиса не было времени загонять собаку домой.
Одна аллея вела из Аргале к речке Дзелве. Через нее был перекинут мост.
На мосту, в сумерках весеннего вечера, стояла девушка, тоненькая и угловатая. Она была еще очень юна и, надо полагать, у нее были строгие родители, так как она носила косу. «Добровольных» кос в наше время нет.
Девушка часто поглядывала на часы и каждый раз сердито отбрасывала косу через плечо, взмахивая ею, словно лошадь хвостом.
По темной аллее кто-то спускался к реке. Девушка забыла про косу, и пошла навстречу идущему. Но на мост вышла тоже девушка, и тогда первая зло притопнула своей журавлиной ногой.
— Что, все ждешь?
— Нет! Больше не жду. Так можно и в старых девах остаться, — ответила ей первая, и они ушли. Это было, конечно, смелое заявление, поскольку возраст обеих еще не давал им права считать себя даже девушками, не то что старыми девами.
Минут через пять на мост выбежал юноша в тренировочном костюме и лохматая собака.
— Нету… — грустно сообщил псу Янелис, но тот лишь весело завилял хвостом.
По дороге домой Янелис думал про то, что его отец, наверно, серьезно болен, и еще про то, что на свидание он, увы, опоздал.
В тот вечер Эгле хотелось подольше походить по санаторию. Его сопровождала дежурная сестра; к ним присоединилась сестра Гарша, она проверяла, как несут службу няни.
В семнадцатой палате внимание главврача привлек больной Алдер; мрачный, как и Вединг, он смотрел в потолок. Но опытный глаз Эгле сразу уловил и разницу: во взгляде Вединга без труда можно было прочесть желание вызвать жалость окружающих, в то время как в глазах Алдера просвечивал нескрываемый страх, особенно когда он после приступа кашля разглядывал в баночке свою мокроту.
В этой палате Эгле не пытался успокаивать больных улыбками и наигранным оптимизмом. Эгле и Алдер познакомились лет двадцать тому назад. Один знал, а другой чувствовал, когда лгут. Преимущество Эгле перед Алдером состояло в том, что он изучал медицину в университете, а не только на собственных хворях, и помимо легочных болезней знал еще и другие.
— Ну, как дела? — поинтересовался Эгле. — Опять кровь?
— Сегодня хорошо… свежей не было, — на одном выдохе шепотом проговорил Алдер, показывая, что дыхания еще хватает, раз он может произнести залпом целых пять слов. Он говорил шепотом из боязни растревожить кровоточащие ранки в легких.
Но Эгле и без того знал, что состояние тяжелое. Разлившаяся в легких кровь грозила новым процессом и пневмонией. Алдер был в положении человека, идущего над пропастью по подпиленным мосткам. И он прекрасно знал, что мостки подпилены.
«Тяжелобольных можно разделить на две категории: одни, когда им хуже, лгут, другие — говорят правду, — подумал Эгле. — Лгут потому, что хотят обмануть себя или окружающих. Или стыдятся того, что болезнь одолевает их, а не наоборот, и потому лгут. Пожалуй, в этом проявляется их сила».
— Вот и слава богу, — проговорил наконец Эгле, присаживаясь на подоконник. Он принялся листать историю болезни Алдера, толстую, как судебное дело. Преступник, имя которому туберкулез, на сей раз выпутается.
Описание течения болезни, температурные листки, анализы и справки. Первые записи на гладкой, добротной бумаге сделаны в сороковом году, когда у восемнадцатилетнего парня обнаружили свежий туберкулез. Сорок первый год… Койку Алдера занял немецкий зенитчик с перебитыми ребрами. Вот серая, грубая бумага — в такую раньше заворачивали сельди — температурный листок сорок пятого, когда не было вдоволь ни бумаги, ни сельдей. Возвращение Алдера в санаторий. Теперь это уже туберкулез с разрушением тканей. Улучшения, вспышки, и так тянется по сей день. Сразу после войны не было нынешних эффективных лекарств. Алдеру удалили семь ребер, но и это мало помогло — туберкулез постепенно выедал легкие. Все послевоенные годы Алдер скитался из больницы в больницу, из санатория в санаторий, а иногда с полгода, если не выделялись палочки, проводил дома. Дом, если ты в нем родился, не перестает быть домом оттого, что ты живешь в нем наездами, раз или два в году. Больница не становится домом, даже если ты проводишь в ней десять из двенадцати месяцев. Это туберкулез застарелый, от него бывает, что и умирают. Микробам, угнездившимся в Алдере, любые лекарства нипочем. Не существует и таких лекарств, от которых могла бы возродиться погибшая ткань легкого.
— Вы слишком много медицинской литературы читаете. — Эгле взял с тумбочки журнал «Цайтшрифт фюр Туберкулезе». — Книги по медицине, как в старину Библию, следовало бы печатать на языке доступном лишь тем, для кого они писаны. Читайте лучше про Швейка. Или рассказы О'Генри про жуликов. Это больше помогает от туберкулеза, чем ваш «Цайтшрифт». Мы вам проведем курс циклосерина.
— Это верно, мне давно уж не давали циклосерин. Скажите… вы в самом деле уходите в отпуск? — шепотом спросил Алдер и уставился на Эгле блестящими глазами температурящего больного.
«Да, — хотел он сказать, — подошло время и мне идти в отпуск…» Но передумал. Алдер ждал другого ответа.
— Ерунда. Мы оба останемся в санатории. В отпуск пусть уходят другие. Мы — железный инвентарь. — И они улыбнулись друг другу.
— Не лежите все время на спине, — тихо посоветовала Алдеру Гарша, проверяя, не сбилась ли у него простыня. В ее голосе не было и следа официальной строгости.
