Никакая сила земная, Никанорова в том числе, не смогла бы пробиться внутрь здания сквозь тройной заслон у входа. Тут мозги пришли мускулам на помощь. Посредством испытанных приемов, вроде клина, внезапности и гидравлики локтей да еще в сопровожденье угрожающего, как резак, действенного гуденья, Никанору посчастливилось зайти с фланга, где людская толпа была пожиже, угол потемней, а там ничего не стоило с его хваткой перемахнуть через забор. В девственно-снежном дворике, занятом цирковой, под навесом, реквизитной ветошью, сверх того громоздился фургон для доставки зверей. Делом минуты было вломиться во мрак запасного хода, и монументальная служебная тетка, посаженная там затыкать собою доступ в здание, и стала последней преградой на пути студента к поставленной цели. Напор был так стремителен, что, пока кудахтала, пока что, Никанор успел миновать полуосвещенный, показалось ему, тоннель, заваленный всякой костоломной рухлядью с засовами по сторонам, переждать тревогу в ледяном мраке неизвестного назначения и наконец через конюшню, где почему-то пели хором ученые петухи, двинулся на поиск ангела. Словом, когда он приступал к штурму своей крепости, на манеже, при общем невниманье публики, спеша и сбиваясь с ритма, канатоходцы дотанцовывали свою лезгинку с веерами, и наверно прошла уже добрая треть антракта к тому времени, как он прорвался, наконец, на служебную половину.
Лихорадочное молчаливое возбужденье царило в цирке, но здесь, в округлом коридоре, видимо, параллельном кольцевому фойе, стояла полная тишина – кабы не сочившиеся сюда булькающие звуки оркестра. Кучка отработавших, частично разгримированных артистов, жалась по стенке, – представители большинства поименованных в программе жанров – худенькая немолодая полетчица в наморщенном трико, сквозь которое просвечивал шрам давнишнего паденья, юные икарийские прыгуны и меж ними подкидная сестричка с голыми ножками, полиловевшими от постоянного сквозняка из въездных ворот поблизости, – еще там напудренные музыкальные эксцентрики в экзотических блестках и цветных жабо, на бумажные цветы похожие и неправдоподобно-нарядные рядом с обслуживающим персоналом, с той же целью выползшим сюда из своих швейных закоулков и драпировочных щелей. И оттого, что в напряженном ожиданье выключались из себя, тем сильней бросалось в глаза их вполне земное, тренированное к перегрузкам подвига, даже у детей натруженное тело, – чернорабочая изнанка романтически-сказочного ремесла. Сами творцы чудес, они каждый вечер заблаговременно выстраивались здесь – в новой и напрасной надежде, молча и вблизи, на проходе хоть взглядом коснуться недосягаемого собрата. По сценарию старика Дюрсо, в его непрестанной опеке и заботе уберечь партнера от возможных просителей, опасных знакомств и вообще посторонних влияний, артист Бамба появлялся из ничего, прямо на манеже.
Никто не остановил Никанора – задышка, испарина на лбу, растерзанный вид с порванным на гвозде рукавом – все как нельзя лучше изобличало пожарную срочность его дела. Силач с синей морской наколкой на массивном плече почтительно кивнул ему на сравнительно низенькую дверь в глубине коридора, уже без всякой охраны при входе, возможно, экономили штатную единицу в расчете на положенное благоговение паломников, что автоматически включается на пороге святилищ. Крайне примечательно, что еще месяц назад никакой гардеробной здесь не существовало, она была организована на время гастролей самим иллюзионистом, видимо, в угоду своей прекрасной даме, которой, по ее происхождению, претило обычное в цирках убожество артистических уборных. В конце концов ангелу ничего не стоило где угодно ткнуть пальцем – и пусть будет. Существенное обстоятельство, что ни администрация, ни служащие не замечали происшедшего под носом у них преобразованья, невольно наводит на всякие мысли, и прежде всего, по счастью, главные чудеса жизни, радуя нас, бывают мнимой обыденностью своей защищены от нашего удивления, чтоб сберечь себя от развенчания. Вообще-то тесноватое помещенье это, перегороженное занавеской и с низким сводчатым потолком, тоже вполне заслуживало названия форменной дыры, однако из гурманства, что ли, оборудованной под стать старомодной окружающей обстановке, так что крутые, счетом три, полустертые от времени приступки, по которым в спешке чуть не сверзился Никанор, как нельзя лучше свидетельствовали о древности всего сооруженья.
На шум, опережая посетителя, быстро вышла молодая смуглая женщина, видимо, из ближайшего теперь окруженья. Нет, вовсе не ярость за самовольное, без стука, вторжение светилась в ее немигающем взоре из-под властно-опущенных век и при почти невозмутимом лице, но в сто раз более унизительное, с чуть приподнятой бровкой удивленье, окрашенное жалостью к бесконечно обездоленному Богом существу. У студента замкнулось дыханье – не от робости, однако, скорее от смятенья перед ее повелевающей, бесконечно враждебной ему красотой. Впрочем, по возвращенью докладывая Дуне о своем походе в цирк, он из всех примет новой дымковской приятельницы только и смог перечислить кружевную манжетку рукава, на лоб ниспадающую прядку волос, да еще так и неразгаданное, поминутно отвлекавшее его сверкание на пальце, но и словом не обмолвился про жесткий уклад ее речи, оставлявший в душе непрощаемое, как от бича, саднящее воспоминанье.
– Вы ошиблись дверью, солнышко мое, – как-то хлестко, наотмашь сказала она с недоброй лаской. – В этом несуразном доме действительно все учрежденья похожи друг на дружку... но вам лучше поискать в другом крыле здания.
Чтобы не вступать в общенье с дикарем, она даже не спросила, как он попал сюда сквозь многослойное охраненье, но еще обиднее было, пожалуй, что у женщины действительно имелись основанья именно так истолковать его нетерпенье. Впрочем, она заметно насторожилась, когда посетитель напрямки, пусть без полагающегося извиненья, заявил о своей неотложной нужде повидать Дымкова, известного под такой фамилией лишь в самом тесном их кругу. Юлия и раньше, по некоторым несомненным признакам, имела случай догадаться о плебейском, даже пугающем происхожденье этого подозрительного господина, несмотря на его фантастический дар. Последовал рапирный обмен незначащими фразами, причем женщина все поглядывала на дверь в ожиданье отца, который вышел ненадолго подготовить свои лекционные аппараты и пока не возвращался.
В ответ на законное недоуменье, какого рода имеются у товарища причины нервировать артиста перед столь ответственным выступлением, Никанор объявил с заминкой, выдававшей его душевное нездоровье, что хотел бы получить от Дымкова, как недавно прибывшего из недр вселенной, кое-какие сведения из практической астрономии.
– Успокойтесь... и что же именно притягивает вас в астрономии? – тоном показного безразличия спросила Юлия.
В свою очередь и Никанор тоже сделал поправку на чисто дамскую осведомленность в небесных науках:
– Ну, звезда Бетельгейзе, например.
– Это действительно назревший вопрос нашей современности, – поддержала Юлия. – Он и меня тоже гложет с некоторого времени. Если не секрет, то... что интересует вас на этой звезде?
– Да многое... в частности, откуда у ней берется, при ее разреженности такая температура, свыше трех тысяч.
– Ах, вот что?.. это совсем нетрудно. Ступайте пока в буфет и запишите там на столике ваши вопросы, но поразборчивей, пожалуйста! – И тоном усыпленья обещала передать заполненную бумажку по адресу в следующем же антракте, которого не будет.
В разговоре она придерживала за спиной сдвинутые полы глухой складчатой драпировки, как бы рассчитанной на максимальное поглощение пыли... Но вот они немножко разошлись. Никанору с его предпоследней ступеньки частично открылась для обозрения комната за нею, обитая помпезным красным штофом с позолоченными лилиями и уж верно не без умысла обставленная такой же старомодной пышной мебелью в духе времен незабвенного Джузеппе. Кстати, овальный портрет его в рединготе и с шамбарьером висел прямо над тахтой, где, к немалому удивленью Никанора, буквально в десятке шагов от него, возлежал сам он, величайший маг современности, озабоченно созерцая гостя сквозь бесцветное пламя зажигалки. В следующее мгновенье Юлия перехватила Никаноров взгляд, кольца звякнули, и складчатая ткань сомкнулась, но и скрываться дольше стало Дымкову ни к чему. Первая же его сбивчивая фраза с попыткой оправдаться в непростительном забвенье друзей показала несомненные успехи в освоении ходовых навыков людского общежития, прилгнуть во спасение прежде всего. Будто бы чуть не каждое утро рвался хоть на часок в Старо-Федосеево, но всегда какая-нибудь неотложность поважнее меняла его планы. Из виноватого чувства или конспирации ради он даже о Дуне не помянул, и студента, почти ревновавшего к их дружбе, несколько обидело подобное небрежение, хотя понимал, что от ангела, в некотором роде полупризрака, не подчиненного формальной логике, явления феерического, и нельзя ждать постоянства. Но опять разоруживающая ребячливость слышалась в его рассужденьях о своем истинном призвании – делать радость людям, даже хвастовство в его ссылках на круглосуточную занятость, да ему и в самом деле льстила поднявшаяся вокруг суматоха лести, переполоха и восхищения, каждодневная давка у цирковых касс, головокружительная толчея восторженных ротозеев, барышников и газетчиков, именно та прельстительная и для многих нынешних деятелей перегрузка мнимыми делами, когда нехваткой времени на личные потребности покрывается сомнительная полезность их работы.
